Он пошел к ней, стягивая перчатки и бросая их на землю, брови его опустились, а глаза горели, пожирая ее.

— Разве вы не видели, как я ехал по дороге? — спросил он.

— Видела, — ответила она. — Видела, но не поверила. — Она положила руку на живот и шагнула назад. От его тела исходило напряжение. Она ощущала, как это напряжение бьется об нее, пытаясь сокрушить. Она рванулась к своим защитным сооружениям, но они куда-то исчезли.

— Зачем вы приехали? — И добавила, почти на том же дыхании: — Почему вы не приехали раньше?

Но его руки уже прижимали ее к себе, его губы уже были на ее губах, забирая их, забирая все. Она слегка всхлипнула и сдалась — ему и похоти, которая с ревом пульсировала в ее теле. Его язык проник в ее рот, его губы двигались в одном ритме с ее губами, он осторожно положил ее на сырую листву, шаль соскользнула с ее плеч и легла под ними.

— Мое дыхание, — хрипло сказал он, а ее губы с жадностью переместились с его губ на его лицо и шею. Она поцеловала складку между его глазами, ястребиный нос, твердые щеки и грубый подбородок, спустилась вниз по крепкой колонне его шеи. — Мое дыхание, моя жизнь, моя душа — вы забрали все это у меня, стоило мне отвернуться. Олтуэйт был прав — вы ведьма.

— Что вы со мной сделали? — укоризненно спросила она, слегка отодвинувшись и пытаясь усвоить его слова. Этот вопрос стучал у нее в голове последние три месяца. — Единственное, что мне было нужно в этом мире, — местечко, где я могла бы жить, а теперь, когда оно у меня есть, вы разрушили его.

Он начал торопливо расстегивать на ней лиф.

— Хорошо, — сказал он, в его голосе прозвучала какая-то злость. — Мы хотя бы помучили друг друга в равной мере.

Ее руки сжали ткань его пальто.

— Почему? Я не понимаю. Я этого не просила. Его улыбка была почти жестокой.

— Это не то, о чем просят.

«Тогда что мне с этим делать?» — вертелось у нее на языке. Но она уже поняла.

— Это то, за что нужно держаться обеими руками, — прошептала она. — Потому что оно запускает свои когти прямо вам в душу, и если оно улетает, то оставляет позади себя только пустую оболочку.

Он замер, слегка покачиваясь над ней, лицо его было напряженным, глаза закрыты.

— То, что есть у нас, — это самое честное, самое главное на свете.

— Но очень многое было ложью, — сказала она.

— Души не лгут. Я прошу прощения, что я не поверил вашему последнему обещанию — жаль, несмотря на все объяснения, несмотря на все причины и даже логику.

Дыхание Эм перешло в икоту, и она поняла, что плачет. Она смахнула слезы.

— Я не заслужила вашей веры. Я ничего не сделала, чтобы заработать ее, и сделала все, чтобы ее погубить. Я тоже прошу прощения — за все, за всю эту проклятую путаницу. Я поклялась, что не буду лгать. Я не могу больше заставить себя делать это. Слова приходят мне в голову, но язык отказывается их произносить.

Услышав это, он открыл глаза, и от нее не укрылась мелькнувшая в них ирония.

— А когда у соседки подают сухой и жесткий тост?

— Я говорю ей, как приятно, когда тебе не подают сырого мяса, — сказала она, внезапно хихикнув и икая от этого.

— Из вас выйдет ужасная жена члена парламента, — заметил он.

Она похолодела. Даже сердце ее, казалось, перестало биться на мгновение.

— О Боже, Томас, — прошептала она. — Не смейтесь надо мной.

— Я никогда в жизни не был так серьезен.