«Кто научит его бриться топором? Укрощать ниггеров? Мелочей в нашем деле нет! Кто проследит, чтоб он сделал наколку на руке?»

(С кухни слышится смех Орландовой сучки, похожий на треск сухих сучьев. Захлебывающийся светом аппарат взрывается стальным гитарным стаккато: «Кочегар, угля поддай — душа несется в рай… двигай вперед». Ивенрайт вываливается из бара, идет к машине, соснуть пару часиков. Его кулаки рассаднены, но гордость так и не утолена: и кто мог подумать, что этот увалень в баре помнит всех игроков всех юниорских Кубков Штата за последние двадцать лет? Джонатан Дрэгер лежит под одеялом, подобный невозмутимому горному хребту, а его лицо, прекрасное и бесстрастное, покоится точно по центру подушки. Ли приваливается к стеклу: автобус притормозил перед знаком «стоп». Хэнк делает глубокий вдох, распахивает дверь кабинета, шагает в холл. На лице воцаряется воинственная веселость, он насвистывает и похлопывает себя по бедру доходно-расходной папкой. Джо Бен выходит из ванной, мешкает перед лестницей, застегивая мешковатые штаны, дожидается приближения кузена…)

— Только гляньте на него! — Джо кривится в саркастической ухмылке. — Посмотрите на это насвистывающее, ногошлепствующее чудо пофигизма! — фыркает он почти что на ухо Хэнку, когда тот подходит.

— Наружность, Джоби. Помнишь, что говорит батя про наружность?

— В городе — может, и проканает, но кого трогает наружность в этом  крысином выводке?

— Джо! Дружище, то, что ты называешь крысиным выводком, — твоя семья.

— Только не Орланд. Только не он. — Джо роется в кармане брюк в поисках семечек. — Хэнк, тебе бы рыло ему начистить за его слова.

— Тихо. И угости меня семечками. Да и потом, с какого лешего мне чего-то там чистить моему старому доброму кузену Орли? Он не сказал ничего…

— Ладно, может, наговорил-то он не так уж много, на словах, но, когда люди в городе и так черт-те что думают о Лиланде, его матери, и вообще…

— Черт, да мне не похрен, чего они там думают? Самые дурные мысли, Джоби, даже царапины на заднице не сделают.

— И все равно…

— Ладно, брось. И дай мне этих… твоих.

Хэнк протянул руку. Джо Бен отсыпал ему горсть. Семечки были последней маниакальной страстью Джо, и за те месяцы, что он с семьей прогостил у Хэнка в старом доме, покуда в городе строился его собственный, шелуха заполонила коридоры. Двое мужчин, опершись на потертые брусья, что служили перилами, несколько минут сосредоточенно и молчаливо лузгали семечки. Хэнк чувствовал, что успокаивается. Еще немного — и будет готов вернуться вниз и бодаться дальше. Если б только Орланд — а он, как член школьного совета, естественно, озабочен своим общественным положением, — помалкивал о прошлом… Но Хэнк знал, что не дождешься от Орланда такой сознательности.

— Ну, Джо, — он выкинул остаток семечек, — пошли, что ли?

Хэнк решительно подхватил ботинки, сплюнул лузгу и затопал вниз по ступенькам, готовый тараном вломиться в свару сородичей. Он говорит сам себе: «Черт, дурные мысли не оставят даже синяка».

А на западе, неделю тому назад, индианка Дженни, все обдумав, сказала себе, что у Генри Стэмпера, должно, имелись особые причины, чтоб избегать ее, и дело не в том, что она индианка.