– Я не мешал ей визжать, – сказал мистер Кейси. – Было очень холодно, и, чтобы подбодрить себя, я (прошу извинить меня, мадам) заложил за щеку порцию талламорского табаку, ну и, само собой, слова я не мог сказать, потому что рот был полон табачного сока.

– Ну и что же, Джон?

– Ну так вот. Я не мешал ей – пусть орет сколько душе угодно про Китти О'Шей и все такое, – пока наконец она не обозвала эту леди таким словом, которое я не повторю, чтобы не осквернять ни наш рождественский обед, ни ваш слух, мадам, ни свой собственный язык.

Он замолчал. Мистер Дедал, подняв голову, спросил:

– Ну и что же вы сделали, Джон?

– Что я сделал? – сказал мистер Кейси. – Она приблизила ко мне свою отвратительную старую рожу, а у меня был полон рот табачного сока. Я наклонился к ней и сказал: Тьфу! – вот так.

Он отвернулся в сторону и показал, как это было.

– Тьфу! Прямо в глаз ей плюнул.

Он прижал руку к глазу и завопил, словно от боли:

– Ой, Иисусе Христе, дева Мария, Иосиф! – вопила она. – Ой, я ослепла, ой, умираю!

Он поперхнулся и, давясь от смеха и кашля, повторял:

– Ослепла, совсем ослепла!

Мистер Дедал громко захохотал и откинулся на спинку стула, дядя Чарльз мотал головой из стороны в сторону. У Дэнти был очень сердитый вид, и, пока они смеялись, она не переставала повторять:

– Очень хорошо, нечего сказать, очень хорошо!

Нехорошо плевать женщине в глаза. Но каким же словом она обозвала Китти О'Шей, если мистер Кейси даже не захотел повторить его? Он представил себе мистера Кейси среди толпы: вот он стоит на тележке и произносит речь. За это он и сидел в тюрьме. И он вспомнил, как однажды к ним пришел сержант О'Нил, он стоял в передней и тихо разговаривал с папой, нервно покусывая ремешок своей каски. И в тот вечер мистер Кейси не поехал поездом в Дублин, а к дому подкатила телега, и он слышал, как папа говорил что-то о дороге через Кэбинтили.

Он был за Ирландию и за Парнелла так же, как и папа, но ведь и Дэнти – тоже, потому что однажды, когда на эспланаде играл оркестр, она ударила одного господина зонтиком по голове за то, что тот снял шляпу, когда под конец заиграли: Боже, храни королеву!

Мистер Дедал презрительно фыркнул.

– Э, Джон, – сказал он. – Так им и надо. Мы несчастный, задавленный попами народ. Так всегда было и так будет до скончания века.

Дядя Чарльз покачал головой и сказал:

– Да, плохи наши дела, плохи!

Мистер Дедал повторил:

– Задавленный попами и покинутый Богом народ!

Он показал на портрет своего деда направо от себя, на стене.

– Видите вы этого старика, Джон? – сказал он. – Честный ирландец – в его время люди жили не только ради денег. Он был одним из Белых Ребят, приговоренных к смерти. В тысяча семьсот шестидесятом году он был осужден на смерть как белый повстанец. О наших друзьях-церковниках он любил говорить, что никого из них с собой за стол не посадит.

Дэнти вспыхнула:

– Мы должны гордиться тем, что нами управляют священники! Они – зеница ока Божьего. Не касайтесь их, говорит Христос, ибо они – зеница ока Моего.

– Выходит, нам нельзя любить свою родину? – спросил мистер Кейси. – Нельзя идти за человеком, который был рожден, чтобы вести нас?

– Изменник родины, – возразила Дэнти. – Изменник, прелюбодей! Пастыри нашей церкви правильно поступили, отвернувшись от него. Пастыри всегда были истинными друзьями Ирландии.

– И вы этому верите? – сказал мистер Кейси.

Он ударил кулаком по столу и, сердито сдвинув брови, начал отгибать один палец за другим.