Юные творцы победно переглянулись. Все это были отборные ребятки.
Старохатов довел драматургию эпизода до точки.
— Ребята, пересаживайтесь к нам, к нашему разговору. — Он опять улыбнулся. — Иначе действительно может показаться, что вы прогуливаете.
Ребята тут же переселились за столик к Старохатову и режиссерам, а Вера лишний раз должна была почувствовать свое место. Оказывается, он сам пригласил их на совместную беседу. Он просто забыл сообщить Вере об этом.
Но Вера была Вера, — потратив столько времени и слов на бесполезное упрашивание, она не слишком обиделась. Она взяла себя в руки. И выдала ему, Старохатову:
— Лектору заплачены деньги. Не ваши и не мои — государственные.
И ушла.
И плевать она хотела. Видно, так уж они жили со Старохатовым — поцапаться было для них делом ежедневным и обычным.
Вера пересекла холл почти по диагонали — кратчайшим путем. Она была в серой юбке и в розовой, очень строгой кофточке. И прическа строгая. И шаг сдержанный, ровный — все под осень. Я двинулся за ней. Я не спешил, потому что деться теперь ей было некуда и я наверняка знал, что застану ее одну. На лекцию она лишь заглянет, пересчитает слушателей — и вернулась.
Я не спешил. Поднимаясь по лестнице, я застрял у окна и уставился на те же липы, что и пять лет назад. Липы были как липы. А думал я о том, что сцену, которую только что увидел, я увидел глазами сторонника Веры. Увидел, находясь в ее лагере. И что в будущем я могу быть не прав, более того — буду не прав, если сейчас же не почешусь и не задумаюсь об этом. Факт был значащий. Знаменательный. И вот (надо отдать мне должное) я попытался мысленно переметнуться к противнику. Я сказал себе — Старохатов творческий человек. Великий ли, малый ли, но он как раз из тех самых, кто подбрасывает в печь дровишки, чтобы они горели и грели. И этим он живет, пусть даже с возрастом там осталась одна-единственная черная головешка и сизый дым. Мастерская для него последний (под старость) род деятельности. Он хочет жить спокойно. И можно себе представить, какой заусеницей, каким раздражающим чирьем оборачивается для него ежедневная и занудливая самостоятельность Веры. Она ведь тоже овощ. Она умеет…
Я оглянулся — по лестнице спускалась та самая официантка. Заезженная, с печатью ночных подвигов на лице.
— Привет, Игорек!
— Привет. — Я ее наконец узнал — ну конечно же Валечка. Она работала здесь и раньше.
— А я кооператив строю, — объявила она и засияла.
— Да ну?
— Честно!
— И деньги внесла? И уже квартиру видела? — спрашивал я.
Несмотря на упадочническую внешность, Валечка была переполнена самым задорным оптимизмом. Строила гнездо. На ее помятом лице бушевал восторг.
— И квартира есть, и Петька, и работа тихая — видал красоту, а?.. Живем!
Она подбросила двухкопеечную (шла звонить) и подмигнула:
— Пока!
Я поднялся наверх, но Веры там не нашел. Я оглянулся — Вера шла навстречу; она тут же на меня набросилась:
— …Видела, видела — ты сидел в углу, когда я загоняла этих болванов на лекцию.
— Здравствуй прежде всего.
— Здравствуй. И прибереги свою вежливость для семьи. Для домашних.
— Почему?
— Им нужнее.
Вера нервничала. Она знала, что я видел и уж конечно понял ту сцену, где ей дали щелчка. И не хотела сейчас выглядеть несчастненькой.
— Ну что Оконников? — спросила она.
— Нет его.
— Как нет?
— В городе его нет — уехал. Я много раз звонил им домой. |