Я грыз сухую травинку и болтал о том, что я тоже мечтаю сделать со Старохатовым совместный сценарий фильма. Я так и выражался — мечтаю. Материал, дескать, у меня есть, но справиться трудно, а ведь Старохатов — это Старохатов. Большой драматург, что там ни говори. И ведь это как дар: чувство драматургии и умение построить сюжет. Или это есть в человеке, или этого нет. От бога.

Коля даже фыркнул:

— Ты это серьезно?

— А что?

— А то, что этот драматург от бога в нашем сценарии не написал ни одного слова. Впрочем, нет — как раз одно-единственное слово. Свою фамилию. В правом верхнем углу — знаешь, где это пишется?

— Знаю.

— Вот там он и написал.

— Не может быть.

— Клянусь!..

История вкратце выглядела так: сценарий зарубили на худсовете, предложили восемнадцать поправок, и Коля их сделал. И опять зарубили — одиннадцать поправок, и Коля их тоже сделал. Затем восемь поправок. Затем пять поправок. Дорога вроде бы поворачивала к удаче, но затем вдруг опять двенадцать поправок, опять в гору… И вот в один из гнусных дней, когда Коля погибал со своим сценарием и когда колебался, вернуться ли в милую сердцу архитектуру или, может, поджечь «Мосфильм», — вдруг звонок. Старохатов. Здоровается. Спрашивает, как дела. И не тяп-ляп, а участливо спрашивает.

— А ты?

— Я все рассказал. Он все выслушал. Подумал. Посоображал… А потом говорит, ладно, приезжай в гости.

— И что?

— И все.

— Как это все?

— А так — у него в гостях все и свершилось. За один вечер. Это было великолепно. Гениально, если хочешь.

— То есть?

— Граф спрашивает: кто в худсовете объединения? Я говорю: тот, тот, тот, — всех перечислил. Граф вдруг становится похож на счетную машину — в глазах забегали нолики и единички, щелк-щелк — и готово! Машина сработала. Он мне заявляет: убери, Коля, эту сцену и эту. И еще половину этой. Итого — две с половиной сцены. И я убрал.

— И что?

— На худсовете прошло как по маслу. Я же тебе говорю — счетная машина. Он знает, кому и что нравится. Вкусы знает. Вот тебе и вся его драматургия.

Мы помолчали. Осторожно выкурили по сигарете — я стряхивал пепел в какую-то банку и слушал беспрерывные шорохи внизу сеновала.

— Что это там — мыши?

— Мыши.

* * *

Перед отъездом он сводил меня посмотреть развалины — бывшее имение князей таких-то. Там была сохранившаяся высокая стена старинной кладки. И тишина. И птички чирикали. Смотреть было не на что, колокольня по левому боку еще кое-как угадывалась, остальное — сплошные развалины. Но Коля захлебывался от восторга:

— Ты посмотри, какая это… какая… — У него перехватывало дыхание, не было слов, и он дергал меня за рукав, чтобы я наконец понял, какая это красота.

Я понял. Я даже что-то сказал. А ему было мало — он водил меня от стены к простенку, и в конце концов одна из этих старинных кладок едва меня не угробила. Раздался грохот. Эта штука обрушилась, как будто век за веком ждала женатого человека с ребенком и вот момент показался ей подходящим. Я успел отпрянуть, отскочить. Пыль осела. Я отряхивался. Коля продолжал рассказ о «красоте и пластичности» как ни в чем не бывало, и со стороны можно было бы подумать, что все в норме и что этот замшелый, старый дворец попросту вздохнул. (От усталости. Слишком долго стоял на земле.)

— …Посмотри-ка теперь на форму окна. Вон того, самого крайнего… Да, — сказал он, тоже вздохнул, — разваливается.