Сегодня этих спокойных двух минут не выпало.

Едва вошел в кабинет — зазвонил телефон: омский военком.

Фрол Кузьмич слушал сначала улыбаясь (с военкомом они нашли общий язык с первого дня знакомства), потом удивленно-озабоченно, но постепенно вникая. А когда, договорившись о порядке действий, положил трубку и занялся делами, минут через десять-пятнадцать секретарша сообщила, что на проводе снова военком.

И вот теперь, слушая, прокурор резко потемнел лицом, будто туча враз набежала. Он полностью представил себе, как пойдет у него не только этот, но, скорее всего, и последующие дни.

Пообещав военкому перезвонить через четверть часа, Фрол Кузьмич провел еще несколько разговоров по новосибирским номерам. Потом его еще раз соединили с Омском.

— Через час вылетаю. Тебе повезло — я ж сказал, завтра-послезавтра все равно нацелился. Думал ехать, теперь полечу — военным бортом. Собраться? А что мне, холостому-неженатому, собираться? Ветром подпоясался да в путь. Группу следователей везу. Тут один сыскарь знакомый есть — может, его прихватить с собой удастся. Об одном прошу — сам не высовывайся, у тебя внучки. Это тебе не на войне — противник не виден. Артиллерийское прикрытие не развернешь. Пришьют — ахнуть не успеешь. Не пугаю, а предупреждаю — и очень серьезно. Я все же эту публику получше тебя знаю. У них — конвейер. Пацаны мрут от передоза, они новых на иглу сажают. Деньги — немереные и бесперебойно. Они за них половину человечества положат — не дрогнут.

Глава 8. В самолете. Два Ивана

Сосед справа все время таращился — через них обоих — в окно. Так как за окном ничего решительно, кроме тумана, турбины и крыла, не было видно, Иван Грязнов в конце концов перепугался. Ему показалось, что этот дядька учуял что-то неладное в работе моторов. И стало уже мерещиться, что самолет вибрирует, а мотор как-то неестественно тарахтит.

Его тезка мирно спал у окна, привалившись к стенке. А Ване-оперу стенки самолета вдруг показались совсем-совсем непрочными…

Он летел к материной сестре. Тетка всегда его жалела. Правда, сейчас она еще не знала, что племянник ушел из дому. И ее отношение к этому поступку прогнозировать было трудно.

На авиабилет Ваня потратил ровно треть заработанных за лето денег и теперь летел, можно сказать, в пустоту. Ну, правда, еще вторая тетка, к которой забежал в Златоусте, перед тем как отправился в Оглухино, поохав, поахав и поругав его отца и мачеху, выгребла все, что у нее было, оставив до пенсии 30 рублей — на хлеб. Но было-то у нее всего 480 рубликов.

Конечно, московская тетка с голоду помереть не даст, но лишних денег у нее тоже не было. У отца он решил не брать.

Как все сложится у него дальше, Иван не знал и, сурово наморщив лоб, размышлял над своим будущим.

Ване же Бессонову было проще — он летел к отцу, о чем заранее договорился и с ним, и с матерью, вдвоем с которой жил в Петербурге. В подтверждение договоренности отец прислал ему в Оглухино эсэмэску: «Приезжай, сынок, ждем». Множественное число означало присутствие и участие мачехи. Собственно, называть так Аллу было неправильно. Мачеха — замена матери, если матери нет. У Вани мать была, и Аллу правильно было бы называть «жена отца». Еще правильней — «отцова жена». В Оглухине так, пожалуй, и сказали бы. Но в Петербурге и Москве почему-то так не говорили.

Когда Ваня приезжал к отцу, у него с Аллой, совсем молодой женщиной, все было нормально. Ему нравилось больше всего, что она веселая и остроумная. Они даже состязались в придумывании каламбуров:

вынуть из ножек шашни,

Паваротти рек,

без стыда и следствия,

Иванов и Петров вкупе — с ударением на последнем слоге.