От Щучьего до Кургана километров двести, а еще от Оглухина до Щучьего больше сорока. А автобус уже два дня почему-то не ходит. И если бы не Шамиль — вообще неизвестно как бы добрались. В общем, выезжать пришлось, чтоб с запасом, чуть не в час ночи. У Мячика в доме никто еще и не собирался ложиться, и местные по домам не расходились. Все говорили о том, как убийц искать.

Ну, по дороге покемарили немного в машине. Но в Сибири из солидарности с водителем ночью в машине на переднем сидении, где Грязнов сел, спать не принято. А потом уж и не до сна было — под рассказы Шамиля.

Глава 10. Рассказ Шамиля и еще всякое

Шамилем звали того парня, который двумя днями раньше подвозил Ваню-опера вместе с Мячиком в Оглухино. Ему ведь тогда не до самого Оглухина надо было ехать, а в сторону от Шумихи. А он их подвез и денег не взял. Ваня успел рассказать ему, что у них беда — ни за что дали пожизненное их старшому, и они хотят его выручать. Это Шамилю явно понравилось. Прощаясь, он дал Ивану и Тому (с ним он познакомился уже у дома Мячика) номер своего мобильного, сказав неопределенно:

— Звоните, если что.

Вот Ваня-опер и позвонил. И Шамиль приехал ночью и вез их до утра на скорости 120–130. Они с ним, конечно, в этот раз уже нормально расплатились, нахалами быть тоже нельзя.

А имя было единственным, что оставил сыну отец. Фамилию Шамиль носил материну. Правда, на этот раз он, разговорившись, сказал, что считает — отец жив и когда-нибудь объявится.

Со слов матери Шамиль знал о судьбе отцовской родни — деда и бабки. В феврале 1944-го их в родном горном селе в одну ночь погрузили на грузовики. Больных и состарившихся до беспомощности пристрелили на месте.

…Под шум мотора все, рассказанное Шамилем, теперь само собой лезло в Ванину голову. Про эти дела он услышал впервые. Нет, он знал, конечно, что чеченцев при Сталине куда-то переселяли и что они этот день — 23 февраля, между прочим, «мужской» всероссийский праздник! — даже отмечают как траурный. Но как это все реально было, он ни от кого не слышал. Негромкие слова водителя, смотревшего прямо перед собой в ночную тьму, раздвинутую впереди на несколько метров только фарами его машины, снова звучали в Ваниных ушах и постепенно стали превращаться в картины, будто виденные им самим.

— Как это?

— Да вот так, — сказал Шамиль, — мать все точно рассказывала. Она бабушку мою знала. Та знакомиться приезжала — ковер привезла, он у нас до сих пор висит, — и много чего ей насказала. Я-то не видел ее никогда. Не знаю даже, жива ли. Она еще матери говорила: «Ты мне нравишься, но не получится у вас с моим сыном жизнь. Русская женщина с горцем жить не может». Так по ее и вышло.

Ну вот, она и говорила матери про это все. В тот год — 1944-й — они с дедом моим только поженились — ему двадцать было, ей шестнадцать. Ну, наверно, только недели две прошло после свадьбы. Их за сутки всех из домов повыгоняли. Конечно, там в горах бандиты тоже были, их на Кавказе, по-моему, всегда хватало. Ну вот их и надо было ловить. А тут по-другому порешали — взять да весь народ выслать. А с гор зимой трудно было вывозить. Так в одном селении — у них не села, а селения называются, — всех в сараи согнали и сожгли… Хайбах — селение, я запомнил. В общем, бабку мою вместе со всеми погрузили в поезд и повезли сюда, в Сибирь, в чем кто был. Февраль, пурга. Их вывалили среди поля — копайте, говорят, себе землянки. И даже лопат не дали. Не знаю уж, чем мужчины копали. Ну, дети сразу стали умирать — замерзали просто. Кладбище быстрей, говорила, росло, чем поселок. Ну а потом бабка моя рожала чуть не каждый год. Четверо умерло. Как в землянке зимой грудные дети могут жить — я вообще не врубаюсь.