|
Я должна была хранить молчание и ради деверя, хотя, надо сказать, тайна уже не давила мне на спину, точно мельничный камень, потому что вызванный поведением Диего и омытый заботливыми руками доньи Эльвиры ужас несколько притупился. К моей благодарности этой женщине примкнули уважение и любовь, что я и питала к ней с самого начала. Практически сразу я привязалась к человеку, точно комнатная собачка: я нуждалась в её присутствии, голосе, ощущениях её нежных поцелуев в лоб. И чувствовала себя обязанной защитить человека от катаклизма, что уже зарождался в лоне её семьи. Я намеревалась остаться в Калефý, скрывая собственное унижение, вызванное статусом отвергнутой супруги, потому что, стоило мне уйти из дома, как она бы выяснила правду и, не выдержав той, скончалась бы от боли и стыда. Вся жизнь этой женщины никогда не выходила за рамки её же семьи, нужд каждого из живущих в стенах её дома. Этим, на самом то деле, и ограничивалось жизненное пространство хозяйки дома. Мой договор с Диего был таков, что я выполняю свои обязанности, пока донья Эльвира жива, а вот после я совершенно свободна и могу идти, куда захочу, и он более не имеет со мной ничего общего. Я была бы вынуждена смириться с социальным положением – надо сказать, постыдным для многих – и быть «разведённой женщиной», отчего не смогла бы вновь выйти замуж, но, по крайней мере, мне больше бы не пришлось жить бок о бок с человеком, который нисколько меня не любил.
В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калефý, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калефý, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу. Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калефý, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность. |
