— Нам это не разрешается. В этом случае начальство не церемонится с нами, и наказание бывает очень строгим.

— А тебе никогда не приходилось оказываться в таком положении? — спросил Хьюби и тут же пожалел о своем любопытстве. Ему, в общем-то, было все равно.

Наступила долгая пауза, в течение которой Нонни Мучительно размышляла, соврать ли ей в очередной раз или не стоит. Потом все же решила сказать правду. Врать бесполезно: такие господа, как Мюллер, рано или поздно выяснят все до конца. Она понизила голос:

— Да. А что, это имеет какое-то значение?

Вот оно, начинается! Теперь Мюллер уже обязан был продолжить допрос:

— А что сейчас вообще имеет значение? Или имело раньше? Так как же ты поступила? — И он подумал о том, что где-то далеко растет еще и ребенок, оставленный на воспитание бабушке с дедушкой или каким-нибудь другим родственникам.

— Я пошла к врачу. Ну, к тому, кто помогает в подобных случаях. Это случилось в Риме. Эти итальянцы могут уговорить, кого хочешь. Вот меня и уломал один такой…

— Может, я тоже тебя уламывал?

— Нет. На этот раз все получилось совсем по-другому. Ты обнял и прижал меня к себе, когда я была сильно напугана, и во мне что-то как будто перевернулось. Его я не любила, а тебя очень люблю. — Но она не могла долго рассуждать на эту тему, а потому заявила: — А что произошло со всеми остальными? Они что же, теперь плавают в своих каютах, как дохлые рыбки в аквариуме, да?

— Не надо так говорить, Нонни, — нахмурился Мюллер. — Постарайся больше не думать об этом.

— Не могу. Мы очень долго работали вместе. Целых три года. Кажется, что всего минуту назад я разговаривала с Сибил. Я спросила ее, выйдет она к ужину или нет, и она ответила: «Пошла к черту! Поросенок ты этакий! Дай мне спокойно умереть». Понимаешь, ее сильно укачало. И вот она умерла. Наверное, и надзирательница тоже погибла. И все остальные вместе с ней.

— Что еще за надзирательница?

— Миссис Тимкер. Она отвечала за всю нашу группу, ну и, конечно, следила за нами и днем, и ночью. Чтобы мы хорошо отрепетировали свои номера, всегда были в чистых и отглаженных костюмах. Ну и, конечно, всякий раз записывала, когда мы возвращаемся в свои номера. Но мы ее по-своему любили и уважали. Она часто закрывала глаза на наши похождения, да и вообще нас понимала. Ведь она сама была такой же танцовщицей, прежде чем вышла замуж за Берта Тимкера, помощника нашего директора. Она любила одну поговорку: «все можно, если осторожно». — Нонни хихикнула. — Ну, это она как раз о том, о чем мы с тобой только что говорили, понимаешь?

Мюллер тоже рассмеялся и прижал девушку к себе покрепче.

— А почему ты меня так сжимаешь?

— И не спрашивай.

И вдруг из темноты и тишины, лишь изредка прерываемой чьим-то шепотом, раздался холодный безжалостный голос. Настолько неожиданно он прозвучал, что не сразу стало понятно, что это говорит Скотт.

— Убери от меня свои пальцы, а не то я тебе руку сломаю!

Тут же последовал испуганный вскрик, по всей вероятности, женский. Джеймс Мартин вздрогнул и подумал: «Вот это да! Интересно, кто к кому приставал?» И ему вспомнилась мягкая пухлая рука миссис Льюис.

Майк Рого мгновенно включил свой фонарь:

— Какого черта? Что тут происходит?

Скотт лежал на боку, облокотившись о пол, рядом с ним сидела Линда Рого, покрасневшая от ярости. Она указывала на Скотта:

— Этот негодяй хотел меня облапать!

— Что? — изумился Рого. — Кто-кто? Он?!

— Надеюсь, вы сделаете правильный вывод, Рого, — усмехнулся священник.