|
Тепло-с. — У вас всегда тепло. Шкура толста, не проймешь. Никто не приежал? — Никого не было-с. — Ах, пес их возьми! Именно, как псы, по конурам попрятались. Ступай. Сегодня я одеваться не стану; и так похожу. Хоть бы чай поскорее! Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, господи, люди твоя», потом «Слава отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку. — Ишь ведь, бредет не бредет! как стояла на четверть седьмом, так и теперь четверть седьмого показывает. А та бестия, часовая, и совсем не двигается. Но вот уже близко. Раздается свист. — Неужто никто не приезжал? — Никак нет-с. — Да вы, вороны, не просмотрели ли? Позвать Синегубова. — Они, Федор Васильич, лыка не вяжут-с. — Пьян? — ну, черт с ним!.. О-о-ох! Бьет семь. Приходится пить чай сам-друг. Самовар подан. На столе целая груда чищеной клубники, печенье, масло, сливки и окорок ветчины. Струнников съедает глубокую тарелку ягод со сливками и выпивает две больших чашки чая, заедая каждый глоток ветчиной с маслом. — А я уж распорядилась с деньгами, — сообщает Александра Гавриловна. — Ну, и слава богу. — Осенью в Москву поеду и закажу у мадам Сихлер два платья. Это будет рублей пятьсот стоить, а на остальные брильянтиков куплю. — Отлично. — Только если этих денег недостанет, так ты уж доплати. — Непременно… после дождичка в четверг. Вот коли родишь мне сына, тогда и еще тысячу рублей дам. — Опять ты за свои глупости принялся! — Ей-богу, дам. А дочь родишь — беленькую дам. Такой уж уговор. Так ты, говоришь, в Москву поедешь? — Разумеется. Не дома же платья шить. — Ладно; и я с тобой поеду… О-о-ох! чтой-то мне словно душно! — Еще бы! хоть бы ты на воздух вышел. — Это куда? — В сад что ли. Походил бы. — Что я там позабыл! Чай выпит; делать решительно нечего. — Эй, кто там? староста не приходил? — Никак нет-с. — Хороводится там… Саша! давай в дураки играть! — Давай. Начинается игра. Струнников играет равнодушно; Александра Гавриловна, напротив, кипятится и на каждом шагу уличает мужа в плутнях. — Это что за мода такая! начал уж разом с шести карт ходить! — Ну-ну, не важность. Вот ты мне тройку подвалила — разве такие тройки бывают! Десятка с девяткой — ах ты, сделай милость! Отставь назад. Но именно потому, что Александра Гавриловна горячится, она проигрывает чаще, нежели муж. Оставшись несколько раз сряду дурой, она с сердцем бросает карты и уходит из комнаты, говоря: — Вот уж правду пословица говорит: дурак спит, а счастье у него в головах стоит. Не хочу играть. — И не надо; для тебя же ведь я… О-о-ох, что-то мне нынче с утра душно! «Динь-динь-динь!» — раздается вдруг колокольчик. Струнников стремительно вскакивает и прислушивается. — Девятый час. Кого это нелегкая в такую пору принесла! — ворчит он. — Становой приехал, — докладывает лакей, — одеваться изволите? — И так хорош. Зови. Должность станового тогда была еще внове; но уж с самого начала никто на этот новый институт упований не возлагал. Такое уж было неуповательное время, что как, бывало, ни переименовывают — все проку нет. Были дворянские заседатели — их куроцапами звали; вместо них становых приставов завели — тоже куроцапами зовут. |
