|
Везде посмотрит, везде спросит; боится, чтобы даже крошка малая зря не пропала. — Намеднись квас сливали — куда ты гущу из-под кваса девал? — спрашивает она повара. — Птице, сударыня, снес. — Тебе велено птичнице с рук на руки отдавать. Кому ты отдал? — Простите, сударыня, сам птице в корыто вылил. — Врешь, негодяй, слопал! — Помилуйте… зачем же мне? — По глазам вижу, что слопал! Вот скажу ужо Арсению Потапычу, как ты барское добро бережешь, — разделается он с тобой! Побранившись с поваром, побежит на скотную, велит отворить дверь чулана, где хранится мякина и пелёва, вороха которых ежедневно приносятся с гумна. — Словно бы сегодня пелёвы меньше, чем вчера? — Помилуйте, сударыня, куда ж ей деваться? — Куда деваться! известно, в деревню к роденьке в подолах носите… Вот ужо разделается с вами Арсений Потапыч! Со скотного двора в застольную. — Долго ли вы, команда беспорточная, с капустой возиться будете? — покрикивает она на сенных девушек, — за пряжу приниматься давно пора, а они — на-тко! — ушли в застольную да песни распевают! — И без песен тошнехонько! — огрызается старая Агафья, которая некогда выпестовала Арсения Потапыча, а теперь состоит в доме ключницей. — Ты что, старая карга, грубишь! вот ужо разделается с тобой Арсений Потапыч! И т. д. С наступлением октября начинаются первые серьезные морозы. Земля закоченела, трава по утрам покрывается инеем, вода в канавках затягивается тонким слоем льда; грязь на дорогах до того сковало, что езда в телегах и экипажах сделалась невозможною. Но зато черностоп образовался отличный: гуляй мужичок да погуливай. Кабы на промерзлую землю да снежку бог послал — лучше бы не надо. В усадьбе и около нее с каждым днем становится тише; домашняя припасуха уже кончилась, только молотьба еще в полном ходу и будет продолжаться до самых святок. В доме зимние рамы вставили, печки топить начали; после обеда, часов до шести, сумерничают, а потом и свечи зажигают; сенные девушки уж больше недели как уселись за пряжу и работают до петухов, а утром, чуть свет забрезжит, и опять на ногах. Наконец в половине октября выпадает первый снег — прямо на мерзлую землю. — Задашный нынче год вышел! — радуется Арсений Потапыч, — и лето свершить удалось хорошо, и на озими надеяться можно, не подопреют. — Погоди еще хвалиться; пожалуй, еще оттепели пойдут. — Нет, оттепелей не будет; это уж я замечал. Коли осень студеная стоит, да снег раньше ноября выпал — стало быть, и санный путь установится сразу. Днем Арсений Потапыч ведет обычную деятельную жизнь. С раннего утра надевает полушубок и большие, смазанные ворванью сапоги и отправляется в ригу. Отдыха теперь полагается всего каких-нибудь полчаса для обеда; поэтому за шумом и стуком цепов не видишь, как и время летит. Но длинные вечера наводят на Пустотелова тоску. К несчастию, он в последнее время попивать начал. Стоит у него в зале, в шкафчике, графинчик с настойкой; вот он походит-походит, да нет-нет и подкрадется к шкафчику. И до тех пор подкрадывается, пока до дна графинчика не очистит. — Не будет ли? — от времени до времени остерегает его Филанида Протасьевна. — Небось, пьяницей не сделаюсь. Водка полезна для меня; зверобой мокроту гонит. — А по-моему, выпил рюмку, выпил другую, и довольно. Привыкнешь, так после трудно отвыкать будет. — Так ты бы не целый графин наливала; выпил бы я в препорцию, сколько, по-твоему, следует, и шабаш. — И то буду полграфина ставить. — Скучно ведь, матушка! дорог настоящих нет, цены неизвестны… рассчитываешь, рассчитываешь — инда тоска возьмет. — Возьми терпенье, займись чем-нибудь. |
