|
Дети, за исключением одного или двух, с благодарностью приняли наступление ночи, погрузившись теперь, казалось, в более естественную дремоту. Повсюду слышалось ритмичное дыхание, посапывание. Детские тела удобно расположились на сиденьях. Уже ни от кого не было слышно внезапного резкого пробуждения от наркотического сна. Пару раз кого-то стошнило, оба раза Кет успела подскочить с пластиковым ведром, ещё кто-то жаловался на боли в животе. Но Кет сумела всех успокоить, обещая, что завтра всё будет лучше, все вернутся домой и снова будут с их мамами, и папами. Жара всё ещё не спадала, чтобы спокойно находиться здесь с закрытыми окнами и дверью. Кет чувствовала, что она смогла бы вынести любую жару и любой холод. Факт, что она осталась жива, пережила эту бесполезную попытку побега без какого-либо возмездия со стороны Арткина для неё или детей. И это давало ей ощущение того, что она может противостоять чему бы то ни было: жаре, или холоду, голоду или жажде. Она поняла, что она уже целый день не ела, если не считать маленькие укусы от детских бутербродов. При мысли о еде её живот восстал. Как долго она сможет продержаться без еды и питья?
Аккуратно, так, чтобы не потревожить сон маленькой Керен, свернувшейся калачиком рядом около неё, Кет поднялась, чтобы выглянуть через узкую щель в заклеенном окне. Через ущелье окна павильона светились желтым светом. Снаружи мерцали синие огоньки. В лесу было тихо, всё замерло в темноте. Ни луны, ни звёзд. Стволы берёз белели, словно бледные кости. Ей было не понятно, почему никто не стрелял, когда она начала выводить автобус с моста. Арткин сказал правду? Переговоры шли на самом деле? И подразумевало ли это, что их освободят? Кет отвернулась от окна. «Освободят, но не меня», - подумала она. Она посмотрела на Миро, сидящего где-то сзади. В темноте он выглядел чёрным бесформенным комком. Она слышала разговор Арткина с Миро, о её неудавшемся побеге. Но не могла разобрать его слов. До неё доходило лишь его злобное шипение. И когда она посадила Керен к себе на колени и прижала к груди, то Миро посмотрел на неё с невиданной ранее недоброжелательностью и ненавистью. Она снова села. У неё болели все кости и мышцы, которые ныли от недавнего напряжения. В то же самое время на неё навалилось уныние, голову заполнила тяжесть, а в её сырых глазах появилась резь. Ей стоило бы немного поспать, чуть-чуть отдохнуть, на какой-то момент исчезнуть из этого ужасного места. Всё же она знала, что она должна сопротивляться сну. Сон был подобием маленькой смерти, и, вероятно, сама смерть была намного ближе, чем она могла предположить. Ей хотелось оставаться бодрой и активной – живой, пока это было возможно.
Миро задумчиво сидел в темноте, наблюдая и ожидая. На стрёме. Наблюдая за каким-либо движением вообще. Наблюдая за каждым движением Кет. За тем, как она прижимает к себе ребёнка и, возможно, при этом спит. А, может, и не спит. Миро был несчастен. И его всё удивляло. Удивляло всё, что было для него ново, и это делало его несчастным. Он никогда не предавал значения эмоциям и никогда не думал об этом. Он осознавал, что другие могли быть счастливыми или грустными. Два вида эмоций, которые он наблюдал. Счастливый и несчастный. Словно ярлыки, болтающиеся на ручках багажа. Но в этот момент именно он был несчастен. Он сидел в этом автобусе с детьми и с американской девушкой и вешал на себя ярлык. Прежде ему никогда не требовался ярлык, во время всех их акций с Арткином он не думал, будет ли он счастлив, будет ли ему грустно или даже страшно. Он концентрировался на акции и мог знать своего рода удовольствие, если всё проходило хорошо. И это было всё. Но теперь он заглядывал внутрь себя и находил чувство, которое он смог бы определить только как печаль. Девушка спросила: «Неужели ты ничего не чувствуешь?» Смущенный такими мыслями, Миро стоял в проходе и осматривал автобус. Он не хотел рисковать, чтобы допустить ещё какую-нибудь ошибку. |
