Серафину озарило.

– Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, – улыбнулась она, чувствуя, как закололо плавники от нетерпения.

Лин выпрямилась на стуле.

– Я – омнивокса, – произнесла она, и ее глаза блеснули. – Искусство общения – это мой дар, но иногда важнее не говорить, а уметь слушать. Сейчас я прислушиваюсь к голосу того, кому очень больно.

– Продолжай, – сказала Серафина, пытаясь ухватить мысль Лин.

– Боль должна говорить. Ей нужно быть услышанной. Если не выпустить ее наружу, она растет внутри тебя, выталкивая всё светлое и хорошее до тех пор, пока не останется ничего, кроме боли. Я это знаю, Серафина. Моя мать через это прошла. После исчезновения моего отца она так страдала, что отвернулась от всех, включая меня.

– Я этого не знала, – сказала Серафина. Когда Лин появилась в лагере, она рассказала о своем побеге из трудового лагеря и о том, как нашла шар головоломку, но ни словом не обмолвилась о матери.

Лин горестно улыбнулась.

– Есть вещи, о которых очень тяжело говорить, даже если ты омнивокса. В конечном счете я сумела до нее достучаться, но только после того, как научилась понимать ее боль. Держу пари, шпиону тоже больно. Всё, что он делает – лжет, предает своих друзей, – исходит из темных уголков его души. Его боль хочет говорить, Серафина, и если я сумею вытащить ее на поверхность, нам останется только ее выслушать.

Серафина вспомнила слова Вражи: «Помоги Лин пробиться сквозь безмолвие». Лин пробилась сквозь молчание своей матери и, сделав это, обрела проницательность и мудрость. А теперь она пыталась пробиться сквозь молчание шпиона.

План Лин опасен, но оставлять в своих рядах шпиона еще опаснее.

– Хорошо, – сказала наконец Серафина. – Шар головоломка твой.

Она встала и подплыла к нише в стене – там стоял сейф, в которо