– Сэр, чем вам не нравится акваланг? А связь с вами мы можем поддерживать по телефону. Тогда я буду в безопасности. Вы получите то, что хотите, и мы оба останемся довольны.

– Моя цена – пятнадцать тысяч долларов за неделю работы, – сказал Харрисон Колдуэлл.

У него было узкое длинное лицо, благородный нос с горбинкой и темные глаза с имперским выражением, которое ясно указывало окружающим на их, по мнению Колдуэлла, место – место черни.

– Сэр, я сделаю это и за десять тысяч, только позвольте мне нырять в своем снаряжении.

– Тридцать тысяч. И снаряжение – мое.

– Сэр...

– Сорок.

– Пятьдесят, – прибавил Хесус Гомес и, получив немедленно согласие американца, отругал себя за то, что не запросил больше.

Но все же пятьдесят тысяч американских долларов за неделю – да это больше, чем его отец заработал за всю жизнь! Хотя Хесусу Гомесу было уже двадцать восемь лет, он, как мальчишка, хотел было поначалу утаить от отца подлинный размах удачной сделки – он опасался, что отец будет недоволен, что сын так дешево поставил свою жизнь.

– Хесус, – сказал отец, – пятьдесят тысяч американских долларов за неделю работы – это слишком много. Это слишком много.

– Никогда не может быть “слишком много”.

– Может, может. Боюсь, как бы это не был наш с тобой последний разговор.

– Мы еще увидимся, отец, и я буду богат. У нас будет новый дом, много хорошего вина – мы станем покупать вино в бутылках, а не разливное, – у тебя будут американские сигареты и французские сыры, которые ты когда-то пробовал, когда ездил р большой город. А у мамы будет кружево на мантилью.

– Слишком много за неделю работы, – твердил отец. Это был глубокий старик, который уже в сорок стал калекой, потому что всю жизнь нырял за губками, а доставать их с каждым разом становилось все труднее, поэтому нырять приходилось все дальше и глубже – и безо всякого снаряжения. Это был старик, который растратил здоровье, чтоб за всю жизнь заработать, в пересчете на американские деньги, не больше двенадцати тысяч.

Короче говоря, Хесус Гомес пошел на погружение, и вот, как и говорил мистер Колдуэлл, ему предстал затонувший корабль и мертвецы.

– Да, мистер Колдуэлл, – сказал Хесус Гомес в микрофон, предварительно щелкнув тумблером. – Я вижу тела, они лежат точно там, где вы указывали.

– Отлично, – сказал мистер Колдуэлл. – Они в штанах?

– Так точно, сэр.

– Значит, это передний люк. Двигайтесь к корме. Я подожду.

Хесус Гомес стал медленно продвигаться вдоль потемневшей от времени обшивки корабля, освещая себе путь специальным глубинным фонарем и стараясь не наступать всем весом на обшивку, дабы не провалиться внутрь корпуса. Его прожектор был единственным светлым пятном в зловещем мраке глубоководного безмолвия, и яркий луч выхватывал из темноты разлетающуюся во все стороны мелкую рыбешку. Обшивка корпуса была не повреждена, но за четыре столетия прогнила насквозь. Он наконец добрался до кормового люка, и тут его прожектор осветил груду белых черепов, которые были сложены в пирамиду подобно пушечным ядрам.

– Санта Мария, – обомлел Хесус Гомес.

– Ты на месте, – раздался в наушниках голос мистера Колдуэлла. – Теперь жди камеру.

Даже находясь на глубине двести футов, Хесус видел, как толщу воды рассекают мощные огни. Когда же они оказались от него на расстоянии вытянутой руки, глазам стало больно смотреть, такой яркий свет из них шел. Ему пришлось зажмуриться и взять камеру на ощупь. Он отвернул фонари от себя и тогда сумел разглядеть, что они укреплены на фотоаппарате, размеры которого были весьма впечатляющими – пожалуй, даже кинокамера была бы вдвое меньше.