Выйдя из ванной с лампой в руках, он обнаружил, что она сидит в постели, оперевшись подбородком о колени. Волосы ее рассыпались по плечам, и она казалась очень юной — или, может быть, очень ранимой. Когда она подняла на него взгляд, ее глаза сияли.

— Я думала о здравомыслии, — сказала она. — О том, как зыбко все будет, когда мы вернемся в реальный мир.

— Надо ли думать об этом сейчас? — спросил он.

— И я подумала: не лучше ли будет, если мы с вами займемся любовью сейчас, пока еще пребываем в этом прекрасном сне.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и он понял, что нет нужды отворачиваться. Волна восторга пробежала по нему, словно прилив прошуршал по песку, и он увидел, как его желание отразилось в румянце у нее на щеках. Не было ни суеты, ни волнения. Он не стал обесценивать ее слова, переспрашивая, уверена ли она. Он просто повесил лампу на крюк, опустился на колени, взял ее руки в свои и поцеловал ее ладони и запястья. Когда он поднял к ней лицо и ее волосы, словно темный водопад, опустились вокруг них, слова внезапно оказались не важны — поэтому он не сказал ничего.

Ранним утром он на одной ноге стоял на гладком валуне у озера и наблюдал, как солнце искрится в заиндевелых камышах и растапливает ледяное кружево на глинистом берегу. Было холодно, но сухой воздух был просто божественным, и он поднял лицо к небу, чтобы ощутить тепло солнечного света. На плечах стоящих вдалеке гор лежали снежные эполеты, и гора Сноудон пронзала синее небо своими острыми белыми гребнями. Одинокая птица, ястреб или орел, с пушистыми кончиками гордых крыльев, парила на восходящих потоках воздуха, обозревая свое королевство. Воздев руки к небу и растопырив пальцы, он вдруг спросил себя, ликует ли сейчас сердце этой птицы, как его собственное, когда он стоит, опираясь ногами о землю, ставшую новой и юной. Не так ли, думал он, чувствовал себя первый человек на земле; правда, Эдем всегда рисовался ему теплым июльским садом со спелыми персиками и жужжанием ос. Сегодня же он был скорее первопроходцем, в одиночку столкнувшимся с суровой красотой загадочного нового мира. Он чувствовал себя полным жизни и был рад усталости и легкому зуду в мышцах, которые всегда следуют за физической нагрузкой. Приятное тепло внутри было единственным напоминанием о ночи, которая словно стерла много лет из его возраста.

Он взглянул на стоящий на пригорке домик, мирно дремлющий под подернутой инеем крышей. Из трубы, лениво изгибаясь, подымался дым. Он оставил ее спящей — она лежала на животе, обхватив подушку, волосы ее совсем спутались. Избыток энергии не давал ему оставаться в постели, и он как можно тише оделся, развел огонь и поставил чайник с водой на маленькое пламя, чтобы он медленно закипал, пока он гуляет. Ему хотелось разобраться в событиях ночи, упорядочить и каталогизировать свои чувства, но этим утром он был способен лишь ухмыляться, хихикать и махать пустому миру в приступе дурацкого счастья.

Пока он глядел на дом, французское окно отворилось, и она вышла в сад, щурясь на солнце, уже полностью одетая. На плечи она набросила одеяло, а в руках несла две кружки чая, над которыми поднимался пар. Улыбаясь из-под спутанных волос, она осторожно ступала по каменной тропинке. Он замер, словно малейшее неловкое движение могло вспугнуть ее.

— Надо было меня разбудить, — сказала она. — Надеюсь, ты не собирался потихоньку ретироваться?

— Мне надо было немного попрыгать, поколотить себя в грудь, огласить окрестности победными воплями, — пояснил он. — Мужские традиции, сама понимаешь.

— Ну-ка, ну-ка! — со смехом сказала она, глядя, как он выделывает полузабытые танцевальные па, прыгает с кочки на кочку и, наконец, с боевым воплем пинает большой камень. Тот плюхнулся в озеро, а майор моргнул и потряс ушибленной ногой.