Стаканчик нашелся по необходимости, и учтивый пан Урбан вместе с размашистым Филоктетом и со смиренным Углем присоединились к нему, чтобы пить за здоровье Секиринского. Скоро все четверо единодушно согласились в мнении, что и закуска не была бы делом лишним. Подана была и закуска, но оказалась такою соленою, что надобно было возобновить возлияние. Наступила и ночь, а господа приятели все еще толковали, сидя за столом, и всего больше о Вихулах и себе самих. Один только пан Уголь молчал и сидел со сложенными руками и поникшей головой, но очередь наблюдал добросовестно и не допускал товарищей забывать себя. Собеслав мало принимал участия в разговоре, но многое узнал из разговоров своих приятелей о местных взаимных отношениях шляхты, которые были ему совершенно неизвестны.

Утром после завтрака, о котором не нужно было напоминать честной компании, шляхта должна была ехать с Собеславом в Чер-чицы; не исключая Угля, который не сделал шага из квартиры, и учтивого Урбана, который также не оставлял Собеслава ни на минуту, остальные разошлись по своим надобностям. Филоктет, заняв талер, отправился на короткое время к какому-то приятелю, а Афанасий пошел любезничать с шинкаркою, которая жила напротив, и возвратился только к полудню. Двое первых сели на лошадей: Филоктет обещал догнать их, а Байдуркевич присоседился к Собеславу в бричке и привязал к ней свою клячу под предлогом, что вчера натер себе о седло ногу.

Такою кавалькадою двинулись они с места после обеда и вечером достигли Кошачьей-Горки. Тут естественно надобно было отдохнуть, потому что конные приотстали, а Байдуркевич советовал обождать их, чтобы ночью было безопаснее ехать его патрону, которого он занимал между прочим разными рассказами и пугал могуществом Вихула, по-видимому для самого его довольно страшным.

Они вошли в избу, в которой сидел еврей у печки, еврейка за столом и какой-то мужик у порога. Мужик очень пристально всматривался в приезжих, потом вышел из избы, осмотрел со всех сторон повозку и лошадей и бегом пустился в лес. Это не ускользнуло от внимания Собеслава. Он шепнул на ухо Байдуркевичу, чтобы он держал ухо востро, но сквозь сумерки не заметил, как тот побледнел и задрожал. На беду отставших по дороге все еще не было, а на Филоктета трудно было и рассчитывать, потому что по общему мнению он разве через полчаса должен был присоединиться к своим товарищам.

Собеслав скоро заметил по некоторым маневрам Бандуркевича, что от него не следует ожидать большой помощи, и решился, по-ложась на волю Божию, обождать в корчме, пока, наконец, подъедут пан Урбан и смиренный Иосафат.

Начинало уже быстро темнеть. Байдуркевич, жалуясь на зубную боль, лег в бричке и зарылся в сено на самое дно. Собеслав, посвистывая, прохаживался перед лошадьми и время от времени заглядывал в корчму.

Вдруг на Секиринской дороге показалось два всадника. Они ехали быстрым галопом; прискакав на тяжело дышащих лошадях, огляделись вокруг и слезли на землю. Лица их были сердиты, взгляды задорны, голоса громки. Вошли они в избу, пошептались с евреем, вышли опять и, остановясь перед навесом, посматривали с нетерпением на дорогу, ведущую в Секиринок; изредка они посмеивались и потирали руки, как люди, готовящиеся к приятному занятию. Байдуркевич лежал в бричке и стонал.

— Не отправиться ли нам далее? — проговорил он. — Они догонят нас.

Собеслав ничего не отвечал.

— Что, брат свистун, — сказал один из приезжих, — куда тебя Бог несет?

— Куда глаза глядят! — отвечал Собеслав. — А вас, господа мародеры, куда?

— Навстречу твоей милости.

— Ну, так и ладно! — сказал Секиринский. — А что вам от меня надо?

— Мы хотели узнать, долго ли твоя милость будет кормить лошадей у Кошачьей-Горки.

— Сколько захочется.