Самое же интересное — что итоговое воздействие катастрофических (по любым меркам) плейстоценовых оледенений на биоту Северного полушария оказалось совершенно ничтожным. Да, вымерло некоторое количество млекопитающих из мамонтовой фауны, но, во-первых, темпы этого вымирания не превышают средних по кайнозою, а во-вторых, как мы теперь знаем, мамонтовая фауна вымерла скорее в результате прекращения оледенения. Известен лишь один вымерший вид четвертичных насекомых (если не считать гигантского кожного овода, паразитировавшего на мамонте, и нескольких видов североамериканских жуков-навозников — те исчезли вместе со своими хозяевами и прокормителями); что же касается растений, то они, похоже, не пострадали вовсе. Создается отчетливое впечатление, что в плейстоцене менялось лишь географическое распространение экосистем (широколиственные леса временно отступали к югу, а на севере изменялось соотношение площадей, занятых сообществами гидро- и ксеросериального ряда) и отдельных видов (в перигляциальных сообществах Европы появлялись жуки, ограниченные ныне степями Якутии и Тибетом). Все это лишний раз свидетельствует о том, что экосистемы в норме обладают колоссальной устойчивостью, и разрушить их внешними воздействиями — даже катастрофическими — практически невозможно. Особенно замечательно плейстоценовая ситуация смотрится на фоне „тихих“ внутрисистемных кризисов вроде среднемеловой ангиоспермизации — заведомо не связанной ни с какими импактами и драматическими перестройками климата, но вызвавшей обвальные вымирания в наземных и пресноводных сообществах».

Еськов задумался. Он понимал, что плейстоценовые оледенения не происходили сами по себе, а были частью больших перемен в климате. Как только увеличивались ледники на Севере, так сразу изменялся тропический пояс, съёживались, как шагреневая кожа, дождевые леса в Южной Америке.

Сухие саванны приходили на смену лесам, да и современные пустыни возникли в плейстоцене.

Он вспомнил университетскую аудиторию и скамьи, уходящие ярусом вверх. Лектор жал на кнопочку, и чистый зелёный линолеум выезжал снизу. Профессор рисовал на нём кривую, и это была кривая зимних температур в Европе за последнее тысячелетие.

Кривая рушилась во времена малого ледникового периода3. Ледники наступали, на замёрзшем льду Темзы стояли торговые ряды, и голландцы резвились на коньках, царапая замёрзшие каналы.

Ледники наступали, снег лежал в горах Эфиопии.

Это было движение, противоположное бывшему раньше климатическому оптимуму. Циклы Миланковича, кажется… Чёрт, отчего он не читал про циклы Миланковича, теперь вот некого спросить. Сколько они — сто тысяч лет? Пятьдесят? Когда-нибудь учёные смогут обмениваться информацией быстро, чтобы проверить знание, пока догадка не протухла в голове, но сейчас, на берегу океана… И ещё он помнил споры в коридоре о странном названии Гренландии — понятно, что ничего зелёного там не могло быть, но всё же. В этом смутном видении из прошлого кто-то, стоя в коридоре, впрочем, говорил, что это всё анекдот и название выдумано было уже тогда, в первый день, когда марсовый крикнул «Земля!», — или кто там у них кричал, завидев серую полосу суши с прожилками снега?

Климат, вот что определяет всё.

Климат определил и судьбу маленького фальшивого царевича по прозванию Ваня Ворёнок. Ваня был сыном второго Лжедмитрия и полячки Марины, за это его и повесили на Красной площади. Его повесили в июле 1614-го, но было ему всего три года, и он умер в петле от московского холода уже ночью.

Но это всё было горькой лирикой истории, хотя его, еськовский мамонт должен был жить ещё при историческом человеке — ещё при историческом, вот в чём штука.

Солдаты прочёсывали остров.

Цепочка белых полушубков была уже не видна, когда Академик подозвал Еськова.