Первому начальнику острова Врангеля они показались особенно красивыми, потому что глаз его за время путешествий по острову привык к чёрно-серым сланцам.
Аккуратный Ушаков записывал всё, даже сказки эскимосов, которых он сам же и привёз на остров, — и своё восхищение порфировыми утёсами тоже. Горы тут были причудливы, и Ушаков назвал одну из них Замковой — потому что она была похожа на старинные развалины.
Башня нашлась внезапно. Она была действительно на самом видном месте, но притворилась скалой и была раскрашена так, что отличить её от склона с воздуха было невозможно. Тысячи самолётов пролетали над ней, и никто не заметил странного расположения теней, да, впрочем, и видно это было всего секунду.
Да и не была она башней, а больше напоминала вязанку гигантских толстых труб с маленькой тракторной кабинкой снизу.
К кабинке вела ржавая железная лесенка.
Они стояли перед ржавыми колоннами, почти сливавшимися со склоном горы.
— А давайте попробуем, — сказал Академик.
— У вас будут неприятности, — хмуро предупредил Еськов.
— Молодой человек, когда у вас украли две пайки, свою и чужую, — вот это неприятности.
Глаза Академика горели весело, молодым жарким блеском.
— Мне вообще непонятно ваше поведение: я вам предлагаю абсолютно сумасшедший эксперимент, шансов вернуться у вас как во время ваших танковых атак, а вы мне говорите о боязни начальства. Я начинаю разочаровываться.
Они пошли к установке и залезли в пультовую.
Академик вдруг замешкался и поднял на Еськова растерянное, но всё же весёлое лицо:
— А знаете, я не ожидал, что у них контур-компенсатор так сделан. Чёрт, у них получилось даже лучше, чем у меня. Неприятно признавать, но это так.
Колонны задрожали, и воздух внезапно начал холодеть, он сгустился, обжигая горло.
Стало нестерпимо холодно.
Еськов на мгновенье отметил, что облака побежали по небу в обратную сторону, но внезапно картина смазалась, и только через несколько секунд мир принял чёткие очертания.
Они стояли на железной площадке пультовой посреди высокой жухлой травы. Океана не было видно, и степь уходила к горизонту.
Прямо перед ними, там, где Еськов помнил длинную ложбину, теперь был обрыв к реке.
И там, у реки, по берегу под обрывом шёл одинокий мамонт.
Мамонт трубил, он ревел, как пикирующий бомбардировщик, и от этого звука закладывало в ушах.
Еськов с Академиком стояли посреди холодного купола, и трава рядом с ними была покрыта инеем.
Мамонт шёл — огромный, красивый, и Еськов заметил про себя, что он отсюда не кажется таким уж низкорослым по сравнению с тем, что он ожидал.
Вдруг тон гудения у них за спиной изменился, и что-то стало потрескивать.
Всё вокруг заволокло сырым туманом, и Еськов почувствовал на заиндевевших скулах тёплый ветерок.
— Всё, заварка кончилась, — печально сказал Академик. — Считай, обошлось, коллега, — он подмигнул Еськову. — А то ведь и зависнуть могли бы. Кто же этих басурман-германцев поймёт, да ещё если у них адиабатический контур-компенсатор мог быть сделан с…
Вокруг них была хмурая поверхность острова Врангеля образца 1952 года.
Курился костёр на возвышении — там сидел Фетин с солдатами.
— Как вы думаете, коллега, это ваш последний мамонт? — спросил Академик.
— Вряд ли, — рассеянно ответил Еськов. — Он выглядит слишком здоровым, и вокруг наверняка было некоторое количество таких же. Чего бы он так ревел? Впрочем, нет, не знаю. А как нам больше хочется?
Они сели на ступеньку металлической лесенки и закурили. Академик — свою мгновенную самокрутку, а Еськов набил трубочку ядовитым табаком.
К ним подошёл Фетин:
— У вас что-нибудь будет, товарищи? А то непонятно — вокруг вас на сто метров иней выпал, а теперь оттаял. |