Когда Ранкстрайл наконец прибежал домой и гордо продемонстрировал свое сокровище, все произошло совсем не так, как он представлял. Мать всхлипывала, а отец казался совсем убитым горем: до них дошла весть о том, что прошлой ночью появился на свет и сын сира Эрктора, названный Эриком, но сразу после этого явился ангел смерти и унес с собой даму Лючиллу туда, откуда нет возврата.

Сердце Ранкстрайла сжалось.

Он раскаялся в зависти, которую испытал к тому еще не родившемуся ребенку Цитадели, который мог теперь всю жизнь наслаждаться всеми мыслимыми и немыслимыми связками сосисок, но никогда не увидел бы улыбку собственной матери. Впервые в жизни Ранкстрайл понял, как невероятно повезло ему самому. У него были отец и мать. Он был жив.

Ранкстрайл взглянул на изборожденное слезами лицо матери и, желая как можно скорее развеять ее грусть, тяготившую его, протянул ей драгоценные соты.

Мать перестала плакать.

Отец пришел в ужас. Он разгневался так, как не гневался никогда, сколько Ранкстрайл себя помнил.

— Никогда больше! — гремел он. — Никогда, ты слышишь? Поклянись мне! Да как ты не понимаешь? Пчелы могли искусать тебя до смерти! Ты мог упасть с ветки! Умереть! Да ты о нас подумал? Посмотри, как они тебя искусали! Не смей больше ходить в поля без моего разрешения! Знаешь, как мы беспокоились?

Ранкстрайл уставился на отца не то в восхищении, не то в удивлении. Отец никогда раньше не повышал голоса. Ранкстрайл впервые слышал, как тот кричал. Мальчик был в восторге от мысли, что ему запрещали раниться и рисковать собой.

Но это было еще не все. Имелись и другие причины. Уже не крича, но все еще обеспокоенно отец объяснил ему, что собирать мед было противозаконно. Хотя дикие пчелы не имели хозяина, собирать их мед все равно запрещалось.

Они, жители Внешнего кольца, не были горожанами: их всего лишь терпели. Они не имели никаких прав. Им нельзя было ничего трогать — ни апельсины на деревьях, ни рыбу в прудах, нельзя было ни охотиться на цапель, ни собирать мед: все это принадлежало горожанам, а они таковыми не являлись.

Их никто не приглашал в этот город, и горожане не собирались ничем с ними делиться.

— Ты мой сын, — добавил отец, — и я не желаю, чтобы ты шел против закона. Никогда. Этот мед, даже если пчелы и дикие, — понимаешь, этот мед не принадлежит тому, кто просто проходил мимо и нашел его. Ты настоящий молодец, что смог достать его; бедный, ты весь изранился, но брать мед — это то же самое, что красть. Я знаю, другие плюют на это. Кто промышляет браконьерством, кто — контрабандой, но мы — мы этим не занимаемся. Ты, я, мой отец и отец моего отца — наш род закон уважает. Мы никогда ничего не крали. Никогда. Лучше голод. Я, мой отец, отец моего отца никогда…

Но на этом все не кончилось. Ранкстрайлу повезло, что в тот момент все были в Цитадели, оплакивая даму, и даже Большие ворота остались без охраны…

— …Если кто-то крадет, его наказывают. Тебя могли высечь. Я бы не… нет, никогда… я не вынесу, понимаешь, если кто-то ударит моего сына, моего мальчика… Я не хочу, чтобы у солдат был повод ударить тебя или высечь, никогда…

Ранкстрайл был настолько поражен мыслью, что он принадлежал отцу с матерью, а не только самому себе, что поначалу не услышал голоса мамы — голоса, который повторял: «Нет, нет, нет». Такое тоже случилось с ним впервые.

Мать говорила, что эта вещь — соты, как она называлась, — была их спасением. Ее можно было продать. В доме почти ничего не осталось. За ларь, который вырезал отец, так и не заплатили, за окна, которые он только что починил, тоже никто не собирался платить, не стоило и надеяться. Стирать сейчас, сразу после родов, с новорожденной на руках, мама не могла.