— Это вы спасли мою жизнь, — перебила ее Аврора, — в первый раз, когда мы с вами встретились. Вы помните? Я сидела в паланкине, а вы были закованы в цепи, в лохмотьях, в крови и синяках. Все мы, жители Далигара, и я первая, преклоняли голову перед моим отцом. Вы — нет, вы сражались. При виде вас я поняла, что сражаться против несправедливости — это личный выбор каждого, и увидела, что это возможно. Каждый раз, когда страх и уныние становились больше, чем стены комнат, в которых меня закрывали, я вспоминала вас, ваше лицо, покрытое грязью и запекшейся кровью, ваши глаза, которые, в отличие от моих, не опускались ни перед кем. Мысль о том, что можно самому решить, опускать глаза или нет, — вы меня понимаете? — никогда не приходила мне в голову. Если вы сражались, значит, я тоже могла сражаться. После смерти моей матери вы стали одним из двух огоньков, освещавших мрак моей юности. Я понимаю, что любил в вас ваш супруг — ваше мужество, вашу веру и, с вашего позволения, госпожа, вашу жестокость. Нравится нам это или нет, но из этих компонентов и складывается то особенное мужество людей, что позволяет им каждый раз подниматься на ноги и не сдаваться ни перед чем.

Аврора перевела дыхание, и смущенная улыбка осветила ее лицо.

— Госпожа… Арньоло… Мы с церемониймейстером собрали его… останки и похоронили их на кладбище Далигара.

Розальба посмотрела ей в глаза. При имени Арньоло воспоминание о смерти Йорша пронзило болью все ее тело, словно глубокий ожог, с которого сорвали корку. Несколько мгновений она не могла сказать ни слова. Королева молча стояла перед Авророй и не отрывала взгляда от ее глаз. Когда к ней снова вернулся дар речи, Розальба спокойным и бесцветным голосом поблагодарила Аврору за то, что та взяла на себя это задание, как благодарят за какие-то мелкие услуги: как если бы она развесила белье или полила герань. У Арньоло тоже была своя история.

— Я хочу вручить и вам часть моей цепи, — сказала Розальба, снимая с шеи символ городской власти и отсоединяя одно из звеньев. Она уже неплохо набила в этом руку. — Если я укорочу ее еще немного, то цепь станет браслетом, но одну пластинку я могу себе позволить, и я желаю, чтобы она принадлежала вам. Это залог моей дружбы — вы всегда можете на нее рассчитывать.

— С огромной радостью, госпожа, с огромной радостью, — поблагодарила Аврора. — Я добавлю его к моей подвеске. Когда я была совсем еще ребенком, я всем сердцем желала иметь такое ожерелье, как… как вам сказать? Такое ожерелье, какое я ношу сейчас. И я очень рада иметь в числе подвесок залог вашей дружбы.

Аврора поклонилась и удалилась, гордая и прекрасная.

Розальба смотрела ей вслед. Впервые она не испытывала к ней ни зависти, ни злобы, лишь благодарность и нежность.

Она надолго задумалась. Вне всякого сомнения, вторым огоньком, освещавшим мрачную юность Авроры, был тот, кто подарил ей лук; впервые в жизни Розальба поняла, насколько страшна была темнота, в которой Аврора провела свое детство, заключенная в прекрасные одежды из серебряной парчи и с жемчужными заколками в волосах.

Розальба погрузилась в новые размышления: она думала о том, что, быть может, было совершенно очевидным, но никогда не приходило ей в голову, а сейчас захватило ее, словно открытие неизведанных земель. Она раздумывала над относительностью понятий победы и поражения: то, что она считала самым черным и убогим периодом своего существования, оказывается, стало лучом света в жизни другого. Еще она подумала — и это восхитило ее, словно она вдруг в одно мгновение выучила новый язык, — что иногда то, что мы читаем во взгляде других, является всего лишь призраком наших опасений. Вообразив презрение во взгляде Авроры, Роби на самом деле всегда видела в нем отражение собственного страха, что ее грубость, ее варварство могут отдалить от нее Йорша, и поэтому отвечала на этот взгляд глубокой ненавистью, которую сохраняла долгие годы наперекор всякому здравому смыслу.