– Думаешь, мне приятно оставаться с теми, с остальными? – буркнул Уле.

Катрине кивнула, и на нее снова накатила тошнота, хотя она ничего из себя не извергла… Нет, извергла – каплю жгучей желчи. От двери потянуло сквозняком – Уле наконец вышел. Катрине вздохнула с облегчением. Ей в самом деле стало лучше.

Зачем Уле врет? Ему ведь здесь нравится! Он отлично вписался в компанию. Уле умеет поддерживать разговор, отпускает комплименты дамам и ведет светскую беседу с мужчинами. Уле здесь как рыба в воде… А она не в своей стихии. Не нужно было приходить. Катрине хотелось домой. Хотелось побыть с людьми, с которыми ей хорошо. Вот оно, решение! Домой. Хотя где он, дом?

Голова уже не так кружилась. Она с трудом встала, опираясь на унитаз. Села на крышку, посмотрелась в большое зеркало. Оказывается, в их доме можно сидеть на унитазе и любоваться собой. Наверное, Бьёрн Герхардсен, муж Аннабет, тоже смотрится в это зеркало… Наверное, по вечерам стоит здесь и мастурбирует перед тем, как лечь спать. Она покачала головой, прогоняя неприятное видение. У нее засосало под ложечкой. Хорошо, что тошнота прошла… Но все мышцы болят. Она сидела, как малолетняя проститутка после первого передоза, и ждала, когда ее накроет забвение… Плотно сдвинула ноги. Кожу стянуло, глаза распухли и слезились. Лицо бледное, волосы слиплись, надо лбом болтаются две пряди, похожие на сосульки. И тушь потекла… Катрине вспомнила, какое ужасное зрелище представляла Аннабет, залитая вином, и ее тут же снова затошнило. Она сглотнула слюну. Закрыла глаза и глотала, глотала, пока тошнота не ослабла. Теперь она знала, о чем нельзя думать. Она медленно открыла глаза и вновь посмотрелась в зеркало. Из за двери доносились звуки музыки, смех и крики.

Если гости не обсуждали ее раньше, то теперь ее персона наверняка стала главной темой для разговора. «Слышали что нибудь подобное? Бедной нищенке стало нехорошо; ее вырвало на вечеринке у Аннабет. Нет, вы только представьте!»

В дверь постучали.

Ей хотелось остаться одной, совершенно одной. Стук не прекращался. Стучали громко, уверенно. Так стучат социальные работники со словами: «Может, поговорим?» Так стучат старухи.

– Катрине! – услышала она голос Сигри. – Катрине! Как ты там?

Катрине хотелось остаться одной. Нет, ей хотелось быть с Хеннингом, сидеть и пить чай с Хеннингом, не чувствовать всеобщего напряжения, не ловить на себе косые взгляды.

– Катрине! – Сигри продолжала молотить в дверь.

Катрине встала и приоткрыла дверь.

– Боже мой, на кого ты похожа, бедняжка! – закудахтала Сигри, заботливая, как всегда. Она с трудом протиснулась в ванную, включила воду и умыла Катрине. – Ну вот, теперь нам лучше?

– Пойду ка я домой, – сказала Катрине, глядя на себя в зеркало и морщась. – Пожалуйста, попроси Уле вызвать такси.

– Лучше я сама вызову. Уле ушел в сад.

– В сад?

– Да, Аннабет решила показать гостям свой новый рыбный садок. Кто хочет, может еще поплавать в бассейне. Погоди, я вызову тебе такси или попрошу кого нибудь тебя отвезти.

– Да ведь здесь не осталось ни одного трезвого!

Сигри сдвинула брови:

– Возможно, у тебя сложилось такое впечатление, но довольно многие не выпили ни капли.

– Ладно, забудь, – вздохнула Катрине.

Они стояли рядом и отражались в зеркале. Сигри, холеная, стройная, седовласая, с интеллигентным лицом и мягкими заботливыми руками… Катрине смотрела на нее настороженно.

– Тебе надо было стать медсестрой. – Катрине положила руку Сигри себе на плечо, глядя на их отражение в зеркале. Портрет двух подружек. – Я сейчас все очень живо себе представляю.

– Что?

– Как ты ходишь по больничному коридору в ночную смену… В темноте виден только твой белый халат.