— Так, — сказал Юрген. Всколыхнулось воспоминание о детских годах, проведенных в деревне под Саратовом. Безоблачное небо, жаркое солнце, Волга, веселые крики пацанов. Он задушил воспоминание в зародыше, втоптал в глубины памяти, настелил сверху другие. — Я южнее Орловской дуги не бывал, — сказал он, — но летом 43-го там было жарко, очень жарко.

Юрген обвел взглядом сидевших за столом солдат. Все они попали в батальон позже лета 43-го, много позже. С Целлером они воевали вместе чуть более полугода. Целлер был стариком, глубоким стариком. В штрафбате так долго не живут.

Всем им за различные преступления, действительные или мнимые, присудили пройти испытание, доказать с оружием в руках, что они достойны быть членами народного сообщества. Все они отбывали здесь срок, короткий, пожизненный. Кого-нибудь из них, возможно, признают прошедшим испытание, реабилитируют, восстановят в правах. Посмертно.

Сам Юрген не в счет. Он — исключение из общего правила, едва ли не единственное. Он не стремился пройти испытание и не совершал геройских поступков. А если и совершал, то не для того, чтобы пройти испытание. Чтобы выжить самому, чтобы спасти жизнь товарищей, из ухарства, наконец. Такой у него был характер, воспитанный в портовых районах Гданьска и Гамбурга.

Начальству из пропагандистских соображений потребовался живой реабилитированный штрафник. Их было немного, выживших в мясорубке битвы на Орловской дуге. Выбор пал на Юргена. Ему это было безразлично. Он не считал, что ему повезло. Он резко обрывал всех, кто говорил: как же тебе повезло! Он верил, что каждому человеку отпущен свой, ограниченный запас удачи. И нечего его использовать на всякие реабилитации, награждения и чины. Больше на бой останется. В бою без удачи не выжить.

Он остался в батальоне, вместе со своими товарищами, с Красавчиком и Гансом Брейтгауптом. Брейтгаупт стоял сейчас в карауле. Юрген посмотрел на наручные часы. До конца смены оставалось полчаса. «Крепись, старина Брейтгаупт, — послал мысленный сигнал Юрген, — ты переживал и не такие морозы». Он стал считать, загибая пальцы. Брейтгаупт был на Восточном фронте с первого дня, выходило — четвертую зиму.

— Сейчас четвертая зима, — сказал Юрген.

— Точно, — откликнулся Целлер, в его голосе звучало удивление. Неужели четвертая? А как будто вчера… Годы пролетели как один день, один бесконечный кошмарный день.

— Это не великанская зима, — сказал Фридрих с каким-то детским разочарованием.

— Осмелюсь заметить, герр фельдфебель, что вы неправильно считаете, даже на пальцах, — язвительно заметил Граматке. — Война началась в 39-м, итого, — он стал демонстративно загибать пальцы на руке, — зима на 40-й, на 41-й, на 42-й, на 43-й, на 44-й, — тут он потряс сжатым кулаком и откинул большой палец, — на 45-й, шесть! Если бы вы внимательно слушали меня, то запомнили бы… Повторяю еще раз! Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету. Три плюс три — шесть!

Все примолкли, озадаченные и подавленные. Да, действительно, три плюс три — шесть, тут не поспоришь, конец подкрался незаметно, прямо хоть ложись и помирай.

— Вот как говорится об этих годах в «Прорицании вельвы», — продолжал вещать Граматке:

«Господи, чем у человека голова забита, — подумал Юрген, — а с фаустпатроном до сих пор не научился обращаться. Всех-то дел: снять контровую проволоку, поднять целик, поставить предохранительную защелку в боевое положение, прицелиться, нажать спуск. Что тут можно перепутать?! Ребенок справится! А этот — нет, не может!»

— Вы, мужчины, только и знаете, что сражаться и уничтожать друг друга и мир вокруг.