— Ну и правильно. И нечего бояться. Родишь — и не заметишь. Ты вон какая…

Вскоре без предупреждения нагрянул в Москву Спирин. Пашута другу обрадовался, хотя Спирин изменился не в лучшую сторону. Прежде худой, теперь он стал похож на кочергу. В продолговатом лице ни кровинки, словно жизненные соки выпила из него тяжёлая болезнь, взгляд потухший и движения неприятно замедленные.

— Не молодеем, Паша, нет? — по-стариковски крякнул, усаживаясь в кресле.

— У тебя, Сеня, может, язва в желудке? Чего-то ты квёлый с виду.

— A-а! Какая разница, язва там или ещё что.

В Москву он прикатил за какими-то семенами, а заодно присмотреть инвентарь на сельскохозяйственной выставке.

— Значит, процветает коммуна? — бодро поинтересовался Пашута.

Взгляд Спирина на мгновение зажёгся прежним фантастическим блеском.

— Издеваешься? От деда Тихона тебе поклон да от старушенций — вот и вся коммуна. Эх, Паша! Пожалеешь когда-нибудь, попомни мои слова. Накормить страну — мечта красивая, крупная. Тем более сейчас возможности появились.

Были у Спирина и забавные новости. Пётр Петрович Хабило неожиданно и странно окончил свою карьеру. По осени полез с землемерами в воду, видно, по пьяной лавочке, — чего уж ему в студёной реке, которую он, кстати, в первую очередь собирался вспять поворачивать, чего уж ему там понадобилось, то ли раков искали на закуску, то ли брод мерили, — но промочил ноги, застудился, обернулось воспалением лёгких; а когда оклемался и пошёл больничный закрывать, по какому-то недоразумению ему пять дней не оплатили. Он в арбитраж ринулся, в суд, несколько месяцев правду-матку искал, и так испсиховался, ни о чём больше думать не мог. Впал в оголтелое разоблачительство, грозил кому ни попадя, объявил публично, что обнаружил мафию, которая стоит поперёк дороги техническому прогрессу, ходил по инстанциям, шумел, колготился, в горячке припечатал лихим словом кого-то из облечённых властью — короче, по-тихому отправили его на пенсию, хотя ему едва за пятьдесят отстукало. Хабило собирается тоже в Москву, он намерен добраться до самых верхов, где якобы справедливость обретается в нетленном, чистом виде.

Подивились друзья затейливым росчеркам судьбы, которая умеет неожиданно укорачивать самых прытких.

— Урсула как поживает?

— Чего ей поделается. — Спирин в задумчивости провёл по глазам ладонью. — Эх, Паша, а жизнь-то не удалась наша.

— Почему, Сеня?

— Вот и я всё гадаю — почему и как? То ли мы не в своё время родились, то ли не с того бока жить начали… А только чего ни задумывали, всё глупо выходило. А ты, я вижу, вроде доволен?

Пашута приосанился.

— Дак а чего же, Сеня, о чём горевать? Как сумели, так и прожили. Не воровали, работали честно… Доволен ли я? Пожалуй, да. К тому же большие изменения у меня в жизни наклюнулись, Сеня. Ребёночек скоро родится. Новые хлопоты, новые радости. Нам себя хоронить рано.

— Разыскал всё-таки Варю, — без воодушевления порадовался за друга Спирин. — Слава богу. А то я всё спросить не решался. Значит, поздравить можно? А где же она сама?

— Вари нету, — ухмыльнулся Пашута, — а ребёночек от другой женщины. От хорошей женщины, Сеня. Она завтра придёт. Завтра я вас познакомлю. Такая женщина — богатырь! Ей родить, что нам с тобой сигарету выкурить.

Вид неуместно развеселившегося друга привёл Спирина в замешательство.

— Ты чего городишь, Паша? Какая женщина? Ты же Варю любишь.

— Когда это было, Сеня, когда было? Любил, точно.