Миновав чешско-германскую границу, я несколько часов провел в городке под названием Брокенвальд. Он находился на спорной территории: и Чехия, и Германия с незапамятных пор предъявляли права на крошечный клочок земли, зажатой пологими, поросшими хвойным лесом горами. К северу, в пяти километрах лежала немецкая деревня Остфайердорф, к югу – на точно таком же расстоянии – чешские Лимбовицы. Сам же Брокенвальд казался идиллическим местом, местные жители – и чехи, и немцы, – выглядели добродушными и гостеприимными. В той поездке меня сопровождал профессор Герберт Штерн; ему я признался, что именно в таком раю мне хотелось бы поселиться на старости лет.

Поистине, не стоит высказывать вслух желания, особенно если они продиктованы эмоциональным порывом. Сейчас я живу именно в Брокенвальде; что же до старости лет, то в мои нынешние сорок пять уже отношусь к старейшим его обитателям.

Рассказывают, что в Праге, на старом еврейском кладбище недоброй славой пользуется могила знаменитого чудотворца рабби Иегуды-Ливо Бен-Бецалеля, легендарного создателя Голема. Пражане – и евреи, и чехи – верят, будто желания, высказанные над этой могилой непременно сбываются. Но высказывать их следует весьма осторожно, ибо исполнение всякого желания непременно требует оплаты. Некая юная иностранка, испытавшая в Праге все прелести первой любви, высказала у старой могилы свое страстное желание навеки остаться в чешской столице. Она-то думала, что вечность и бесконечность суть тождественные понятия. Но нет, через месяц после своего вполне объяснимого порыва девушка скончалась от скоротечной чахотки, была похоронена здесь же, на старом кладбище, и оплакана безутешным предметом любви. Ее желание сбылось, но она-то мечтала о другом!

Ныне я живу в Брокенвальде, и это можно назвать моей третьей поездкой в Германию. Впервые я оказался в этой стране в годы мировой войны, точнее в 1916 году. Будучи в те времена подданным Российской империи, то есть гражданином враждебного государства, к тому же молодым (мне едва исполнилось шестнадцать лет), я оказался в числе интернированных германскими властями. Лагерь для перемещенных лиц оказался не столь страшным местом, к тому же местные жители относились к нам с определенной долей сострадания – так же как охранники, вышедшие из призывного возраста ополченцы-фольксштурмовцы. Парадоксом по нынешним временам, парадоксом, окрашенным трагической иронией, следует считать тот факт, что особым сочувствием пользовались евреи: в Германии тогда часто писали о еврейских погромах, чинимых казаками в прифронтовой полосе.

Вторичный мой приезд в Германию связан был с тем самым приглашением; я уже стал подданным Польской республики, окончил университет, защитил докторскую диссертацию в Вене и, как уже было сказано, полтора года проработал в Бомбее. Приглашение в Хайдельберг стало, по сути, первым приглашением подобного рода, полученным мною, и ради него я прервал свою работу во французских архивах (меня интересовали сведения об эпидемиях чумы в средневековой Европе). Тогда-то я и увидел впервые аккуратный, словно игрушечный Брокенвальд, лежавший в горной долине, прекрасно сохранившийся замок XIII века, нависавший над городком, – и выразил легкомысленное желание поселиться здесь в конце жизни. Правда, подобно упоминавшейся мною девице, мне как-то в голову не пришло уточнить выражение «в конце жизни».

Я не мистик. Врачу трудно быть мистиком, хотя мой старший коллега, уже упоминавшийся Мордехай-Зеэв Хавкин, великий инфекционист и победитель чумы, всерьез занимался Каббалой и, в конце концов, предпочел славе победителя чумы тихую жизнь еврейского мистика в швейцарской Лозанне. Но, повторяю, я не мистик и потому в происшедшем вижу не столько проявление сверхъестественных сил, сколько мрачноватую иронию истории. Хотя, наверное, ирония истории, с точки зрения, например, доктора Хавкина или рабби Аврум-Гирша и есть, в действительности, проявление мистических связей, увиденных человеком с неправильным зрением материалиста.