– Пастор, мы разыскиваем отца Серафима по очень важному делу, – Холберг, в свою очередь, подчеркнул слово «отец». – Одна из его прихожанок сказала, что по воскресеньям он проводит здесь мессу.

Пастор насупился и ничего не ответил.

– Поймите же, – с досадой сказал мой друг. – Мы не доносчики и не собираемся причинять вам неприятности. Ни вам, ни ему. Нам необходимо поговорить с ним в связи со смертью одного из их прихожан. Режиссера Макса Ландау. Вы слышали об этом?

– Да, разумеется, но… – Гризевиус снова замолчал. – Какое отношение вы имеете к этой смерти? И какое отношение к ней имеет… э-э… отец Серафим?

– Я хочу задать отцу Серафиму несколько вопросов – ответил Холберг. – Дело в том, что Ландау не просто умер, он был убит. Мы с доктором Вайсфельдом пытаемся найти убийцу.

Лицо Гризевиуса окаменело. Он надменно задрал голову, заложил руки за спину.

– Вот как? – холодно произнес он. – Стало быть, вы представляете официальные власти? Полицию города Брокенвальда? Так-так. Не могу сказать, что рад нашему знакомству. Впрочем, это не имеет ровным счетом никакого значения. Я ничем не могу вам помочь, господа. Названное вами лицо бывает здесь крайне редко. Прошу меня извинить, – он повернулся к нам спиной. Холберг удержал его за руку.

– Постойте, пастор! – воскликнул он. И тут же понизил голос. – Нам никто ничего не поручал. Мы сами взялись за это расследование – к неудовольствию Юденрата и без ведома комендатуры.

Гризевиус холодно взглянул – даже не на самого г-на Холберга, а на руку, цепко ухватившую пастора повыше локтя. Потом повернулся к нам снова. Теперь на его круглом лице обозначилась откровенная насмешка.

– Сами? Полагаю, таким делом должны заниматься профессионалы, – в его голосе слышалась издевка.

– Совершенно верно, вот я и есть – профессионал. Бывший, разумеется, как все мы здесь.

Пастор немного помедлил, разглядывая пол под ногами.

– Не все, – сказал он сухо. – Не все бывшие… Хорошо. Я помогу вам найти отца Серафима. Но вам придется немного подождать. Служба скоро закончится.

Я облегченно вздохнул. Пастор Гризевиус коротко взглянул на меня и чуть заметно пожал узкими плечами.

В ожидании отца Серафима, я принялся разглядывать небольшую картину, висевшую на стене возле нар пастора. Выполненная в экспрессионистской манере, она изображала трех мужчин ярко выраженной семитской внешности, с обритыми головами, сидящих за столом и жарко о чем-то спорящих. В их лицах была одна странность, которая не сразу становилась понятна зрителю: спорщики в действительности представляли собой портреты одного и того же человека, но изображенного в трех ракурсах. Главным отличием были детали, опять-таки, не сразу бросавшиеся в глаза. Правый спорщик поднимал над столом красный томик, на котором красовалась надпись «Капитал. Карл Маркс», левый размахивал крестом с распятием; сидевший посередине обеими руками держал свиток Торы. Но у каждого на лацкан грязно серой одежды пришита была желтая шестиконечная звезда с надписью «Jude» – «Еврей».

Заметив мой интерес, пастор Гризевиус сказал:

– Картина называется «Три еврея». Автор – Лео Коген. Третьего дня мы его похоронили.

Минут через пятнадцать в дальнем углу барака, рядом с нарами, на которых при нашем приходе сидел пастор Гризевиус, открылась незаметная незнакомому взгляду дверь.