Для этого и нужны волхвы – чтобы умершие имели возможность вернуться и род не прерывался. И хотя работа эта была необходимой и почетной, Младина остро тосковала по обычному человеческому уделу – мужу, детям, простым бабьим заботам… Но этого не будет. Не прясть ей и не ткать, а носить одежду из того полотна, что девушки и женщины весной вешают на березы для вил.
– Это для тебя не работа! – добавил Хитрован. – А вот настоящая для тебя работа впереди.
– Что же это такое? – упавшим голосом спросила Младина.
– А вот… – начал Хитрован, но вдруг дверь заскрипела, послышались шаги, и в избу вошла Угляна.
– Гото… – начала она, но взглянула на очаг и осеклась. – Добрая ночь вам, отцы и матери! – сказала она, глядя в пространство над очагом. – Лаба вакар!
Если духи и ответили, то Младина этого не услышала. Угляна пошла к очагу, поставила короб, села.
– Они… говорили с тобой? – Поколебавшись, спросила она и устремила на девушку испытующий взгляд.
– Да. Добрые здесь чуры, приветливые.
– К кому как… А к тебе… Что же – и не страшно было?
– Чего же страшного? – осторожно ответила Младина. – Я ведь знала… что они здесь живут. Вот если бы не захотели со мной говорить – тогда худо дело.
Угляна смотрела на нее во все глаза, будто слова Младины имели для нее совершенно особый смысл.
– Ну… – решилась волхвита, – коли сегодня такая ночь, что к тебе твоя судьба навстречу выходит, иди, ищи ее. – Она кивнула на дверь. – Не знаю, где она и в чем. Но ты ступай. Видать, пора настала.
Младина встала, медленно прошла к двери, открыла и шагнула за порог.
Снаружи ее сразу охватил ночной холод, но было не так темно, как раньше: из-за облаков выкатилась полная луна, заливая белесым светом полянку и опушку.
Дверь позади закрылась, Младина осталась одна. Но что толку стоять у порога? Она двинулась вперед, сама не зная куда. Лунный свет так ярко освещал тропу, что казалось, по земле расстелено бесконечное белое полотно: ровное, гладкое, оно бежало вперед и манило за собой. Младина так увлеклась, глядя под ноги и любуясь им, что ей начали мерещиться на лунном полотне какие-то узоры. И чем дальше она шла, тем яснее они проступали; склоняясь ниже, она вглядывалась и различала с изумлением вышитые знаки и линии, образующие родовое дерево. И оно все тянулось, ветвилось, побеги или корни множились, утекая по реке веков не то вперед – к потомкам, не то назад – к предкам, разве разберешь, в какую сторону растет это дерево! Она даже не заметила, когда ступила на его ствол – неужели луна бросила ей это бесконечное, как у всякого из живущих, родовое полотенце прямо под ноги от порога ведовской избушки? Младина все шла, и уже мерещилось, словно она и не перебирает ногами, а полотно само несет ее к своему истоку – чаше Марены, серебром сиявшей над лесом.
Подняв наконец голову, Младина взглянула на луну. И вдруг увидела на ней прекрасное женское лицо с закрытыми очами, а длинные серебряные волосы спускались к земле, падая ей под ноги…
Осознав это, Младина остановилась. И тут же сияние померкло, она увидела прямо перед собой избушку – почти такую же, как жилище Угляны… но другую… или все же ту самую? Белое сияние ночного светила заливало косяки, бревнышки, конек на крыше, так что они сами казались сделанными из чистого серебра. Замирая и боясь хоть на миг остановиться, чтобы не соскочить с лунной тропы, Младина кинулась к двери, постучала, толкнула…
– Заходи, коли пришла, – раздался изнутри женский голос. |