Рейнольдс, в свою очередь, поведал о том, что с ним произошло.

* * *

Юлия сильно дрожала. Рейнольдс удивленно смотрел на нее. На веранде летнего кафе, куда они забрели, было темно и тесно, но зато здесь можно было укрыться от холода и пронизывающего ветра. Через пальто он ощущал теплоту девичьего плеча у своей руки; Рейнольдс взял ее руки в свои, когда она сняла перчатки, чтобы растереть и как‑то восстановить кровообращение. Но девушка вырвала руки, словно ее коснулся огонь.

– Что случилось? – озадаченно спросил Рейнольдс. – Пальцы все еще не согрелись?

– Не знаю... Да... конечно... я не замерзла... – Она поежилась. – Это от вас... Вы слишком жестоки... Я боюсь таких бесчеловечных людей.

– Боитесь меня? – недоверчиво спросил Рейнольдс. – Дорогое дитя, я бы не тронул и волоска на вашей голове.

– Не называйте меня ребенком! – воскликнула она с внезапным раздражением и тихо, спокойно добавила: – Я знаю, что вы этого не сделаете.

– Тогда... какого дьявола? В чем я провинился?

– Ни в чем. В этом все и дело. Это не то, что вы делаете, а то, что вы не делаете. Вы не показываете... Вы не проявляете ни чувств, ни эмоций, ни интереса или любопытства. О да! Вы достаточно заинтересованы в выполнении своей задачи. Но методы... то, как вы это делаете, для вас не имеет никакого значения, лишь бы выполнить задачу. Граф говорит, что вы просто машина, механизм для выполнения определенной работы, без всякого проявления человеческой индивидуальности. Он говорит, что вы единственный человек, которого нельзя напугать. Он таких людей опасается. Вообразите, Граф опасается!..

– Воображаю, – вежливо пробормотал Рейнольдс.

– Янчи сказал то же самое. Он утверждает, что вы и не смертны, и не находитесь вне морали, вы просто аморальны. Просто в вас заранее вложили пробританские и антикоммунистические установки, сами по себе не имеющие никакой цены. Он говорит, что ваш выбор убить или не убить решается не на основе правильности такого действия, а просто на основе рациональности, выгодности. Он считает, что вы такой же, как сотни молодых людей, каких он встречал в НКВД, в войсках СС и тому подобных организациях. Людей, которые слепо подчиняются и слепо убивают, не задаваясь вопросом, правильно это или нет. Единственная разница, говорит мой отец, в том, что вы не убьете кровожадно. Только одно это различие и есть.

– Я нахожу друзей, где бы я ни появлялся, – пробормотал в растерянности Рейнольдс.

– Ну вот. Теперь вы понимаете, что я имею в виду? Вас нельзя касаться. Вот хотя бы сегодня вечером. Вы, как бесформенную кучу тряпья, швырнули человека в шкаф в отеле, связали и забили ему рот кляпом. Оставили его там задыхаться. Возможно, он там и задохнулся... Вы ударили другого и оставили его замерзать на снегу. При таком холоде он не протянет и двадцати минут. Вы...

– Я мог бы застрелить первого, – на этот раз спокойно ответил Рейнольдс, – у меня был пистолет, и с глушителем, как вам известно. И вы думаете, что этот парень с дубинкой не оставил бы меня замерзать на морозе, если бы ему удалось опередить меня?

– Вы просто прибегаете к софизмам... И, хуже всего, этот бедный старик – профессор.