— Но ведь со всех сторон уже движутся войска!

— Это еще ничего не означает, отче, — рассуждал епископ. — За несколько дней все может перемениться. Будем надеяться на Бога, на то, что у нас такого еще не было, что не пойдет брат на брата, что дрогнет все же что-то в их сердцах, как у Каина. Перед самым началом может размягчиться сердце и хватит решимости остановиться. Надо надеяться до последнего.

— Надеяться на мир? — переспросил Гарсиа. — На мир с еретиками?

— Положительный исход этого дела и прекращение его ad decisionem Regiam — решится властью, — ответил епископ. — Что же касается согласия с еретиками, то тут совсем другое дело.

— Здесь все дела так перемешались, что трудно разобраться, — заметил ректор. — На стороне воеводы вся конфедерация, Ходкевичей же поддерживают католики. Дело вовсе не в Софие Слуцкой, а в свободе совести.

— Этого, отче, не сумел бы распутать и привести к порядку и сам король, если бы он сюда приехал. К сожалению, дрянное семя очень глубоко вросло, глубоко пустило корни, его так скоро не выполоть. Доверимся в этом деле Богу! Представители разных вероисповеданий еще долго будут воевать за свободу совести, как они ее называют, или за дело улучшения людских нравов. Наша задача — не дать перерасти распре в кровавую бойню.

— Решить бы хотя этот спор, и то хорошо, — вздохнул ректор. — Когда вы думаете начинать свою миссию?

— Постараемся как можно скорей. Нам самим не терпится, на нас лежит святой долг. Но мне кажется, пока не приедет жмудский староста Ян Кароль, мы не сможем ступить ни одного шага вперед. Он — правая рука каштеляна, поэтому все, что будет сделано без него, может пойти прахом. Я даже сомневаюсь, начал ли бы каштелян переговоры, будучи связанным договором с родней, если бы это делалось без них. А мы тем временем осмотримся, прислушаемся, подумаем.

Отец Гарсиа глянул в окно. Увидел, что солнце уже высоко поднялось и распрощался с епископом, а тот взял в руки четки и стал молиться.

Все это происходило во дворце жмудского епископа в замке, а в это время литовский маршалок Дорогостайский завтракал в кардиналии наедине с воеводой.

Перед ними стоял серебряный кувшин с подогретым вином и позолоченные кубки. Сидели они в креслах, один против другого; воевода задумчиво морщил лоб, маршалок вел себя так, как и всегда в жизни: вольно, весело, раскованно. Сама его фигура выдавала в нем воина, который иначе не понимает и не представляет себе жизнь, как только неизменное движение, действие, деятельность. Высокий, крепкий, слегка лысоватый, румяный, с голубыми глазами, римским носом, широковатыми усами, высоким лбом, Дорогостайский имел все привычки солдата, с его лица не сходило выражение несокрушимой отваги.

— Вы приехали, чтобы помирить нас насильственно? — спросил Радзивилл после того, как уже о многом было переговорено.

— Насильственно или нет, но помирить обязательно, — ответил Дорогостайский, приглаживая чуб на макушке, — ведь какого черта надо проливать христианскую кровь братьям, сыновьям одной матери, если сейчас надо как раз дать доброго пинка неверным, да и соседям нашим! Это же весь свет будет тыкать в нас пальцами, смотреть как на дураков, простите, да и наших врагов может подогреть драка между своими! Они не стали бы ждать конца этой внутренней войны, пока вы таскали бы здесь друг друга за чубы из-за княжны, а захватили бы ваши владения. Если бы они на вас навалились, то забрали бы и ваш Слуцк, и Копыль, и Биржи, а затем и Копысь, из-за которого все заварилось.