|
Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком, цикорием, плесневелым хлебом… На диване сидела девушка, прекрасная, как Эсфирь, с той только разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были зеленые, а у этой — голубые, кожа белая-белая, а волосы — золотые. Настоящая красавица! Одета она была так, как будто только что сошла с корабля: длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман «Шейнделе, синие губы». Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.
Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец этого дома и что ей придется уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене. Когда она спросила, кто я такой, я назвался продавцом швейных машинок и даже предложил достать для нее недорогую модель. Она сказала: — Зачем мне швейная машинка? Мне хватает своих десяти пальцев. Она говорила на знакомом идише. Я мог бы здесь с вами до завтра сидеть и все равно не рассказал бы и половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Ее отец был талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец пристроился служить в синагогу к какому-то местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось, что ей двадцать шесть. — Как это вышло, — спросил я, — что такая красивая девушка до сих пор не замужем? — Меня много раз сватали, — ответила она, — но я так не могу. Я должна полюбить. Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе. Они жили вдвоем с отцом — мать умерла, когда она была совсем маленькой. Все, что она говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее зовут. Она ответила: — Ханна-Бася. Короче говоря, я влюбился в нее по уши. Я думал, что она меня выгонит, а она вдруг сказала: — Может быть, вы хотите есть? — Хочу, — сказал я, а сам подумал — тебя! Она сказала: — Я сделала шкварки. У меня их целая миска. Я не слышал слово «шкварки» Бог знает сколько времени, и, поверьте, ни одна ария в мире не прозвучала бы слаще. Вскоре мы уже сидели за расшатанным столом и ели шкварки, как добропорядочные супруги. Я сказал, что тоже люблю читать романы. У нее — как я заметил — их была целая куча, все привезенные из Польши: «Приключения трех братьев», «Сказка о двух мясниках», «Благочестивый раввин Цадок и двенадцать разбойников». Она поинтересовалась, кормит ли меня продажа швейных машинок, и я сказал, что кое-как свожу концы с концами. Она спросила: — А жена и дети у вас есть? Я рассказал ей о своей жене и о том, как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и менялась в лице. — Как же вы живете с такой мегерой? — спросила она. — В Америке, — ответил я, — если разводишься с женой, надо платить алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких заработков не хватит. Вот она, справедливость по-американски. Она сказала: — Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит. Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула: — Да как вы вообще еще таскаете ноги, если она отбирает у вас последний кусок?! — Сам не знаю. — Заходите ко мне, — предложила она. — Я почти всегда готовлю больше, чем мы с папой съедаем. |
