На маленьком лифте я поднялся на самый верхний этаж в свой номер — неярко освещенный, просторный, с каменным полом и старинной кроватью с высокой резной спинкой. Открыв окно, я увидел черепичные крыши и ярко-оранжевую луну. Удивительно — где-то неподалеку запел петух. Боже, сколько лет я не слышал петушиного крика! Это кукареканье лишний раз напомнило мне, что я в Европе, где старина и современность как-то уживаются вместе. Стоя у открытого окна, я услышал запах ветра, почти забытый за долгие годы пребывания в Америке. Пахнуло свежестью полей, Варшавой, Билгораем, еще чем-то неопределимым. Казалось, что тишина звенит, и непонятно было, то ли этот звон доносится откуда-то извне, то ли просто звенит в ушах. Мне показалось, что я различаю кваканье лягушек и стрекот кузнечиков.

Я хотел почитать, но для этого было слишком темно. Ванная оказалась длинной и глубокой, полотенце — величиной с простыню. Хотя согласно табличке над входом это была гостиница первого класса, мыла мне обнаружить не удалось. Я погасил лампу и лег. Подушка была жесткой и слишком туго набитой. За окном сияли те самые звезды, которые я оставил тридцать пять лет назад, отправляясь в Нью-Йорк. Я начал думать о бесчисленных приезжих, останавливавшихся в этой гостинице до меня, о мужчинах и женщинах, спавших на этой широкой кровати. Многих из них, наверное, уже не было в живых. Кто знает, может быть, души или еще какие-нибудь нетленные сущности этих людей до сих пор находятся в этой комнате. В ванной загудели трубы. Скрипнул огромный платяной шкаф. Одинокий комар умолк лишь тогда, когда высосал каплю моей крови. Я лежал без сна. Мне стало казаться, что еще мгновение — и передо мной возникнет моя покойная возлюбленная.

Около двух часов ночи я заснул и проснулся утром от пения все того же петуха (я хорошо запомнил его голос) и шума уличной торговли. Наверное, продавали овощи, фрукты, цыплят. Я узнавал крики — точно так же торговались и переругивались на Янашеском базаре и в торговых рядах на Мировской площади. Мне показалось, что я различаю запах лошадиного навоза, молодого картофеля, неспелых яблок.

Я планировал пробыть в Лиссабоне до воскресенья, но вдруг выяснилось, что мой агент из нью-йоркского туристического бюро снял номер только на два дня. Прибывали все новые и новые американцы. Администратор уведомил меня, что в пятницу до полудня я должен выписаться.

Я попросил его подыскать мне номер в каком-нибудь другом отеле, но он заявил, что по имеющимся у него данным все гостиницы Лиссабона переполнены. Он уже пробовал кому-то помочь — совершенно безуспешно. Фойе было заставлено чемоданами, вокруг которых толпились американцы, итальянцы, немцы, каждая группка гудела на своем языке. Все столики в ресторане были заказаны. Ни я, ни мои чеки никого не интересовали. На лицах обслуживающего персонала читалось полное равнодушие — где и как я буду ночевать, никого не волновало.

Вот тогда-то я и вспомнил про телефон в моей записной книжке. Я принялся ее листать, но прошло полчаса, а я так ничего и не нашел. Да что он, испарился, что ли? А может быть, редактор его так и не записала? И все-таки я его нашел — на полях самой первой страницы. Поднявшись в номер, я снял трубку и долго ждал ответа телефонистки. Наконец она отозвалась, меня соединили — неправильно. Некто обругал меня по-португальски, я извинился по-английски. Та же история повторилась еще несколько раз; наконец я дозвонился. Женский голос по слогам начал втолковывать мне что-то по-португальски, затем на ломаном английском мне продиктовали телефон, по которому я могу связаться с Мигелом де Албейрой. Меня опять соединили неправильно. Я почувствовал, как во мне поднимается глухое раздражение против Европы, которая, утеряв старые обычаи, так и не усвоила новых. Во мне пробудился мой американский патриотизм, и я поклялся, что каждый заработанный цент потрачу исключительно в Соединенных Штатах Америки.