Аргония не стала с ним спорить — не стала уверять, что это Альфонсо своей волей смог очистить небо. Высшим наитием почувствовала она, что, действительно, причастны к этому маленькие хоббиты, да к тому же — и мгновенье было таким торжественным, что немыслимым казалось что-либо возражать.

А в это время, на высоте многих верст, вновь кипела борьба — вновь никому не ведомая. Пусть облако было светлым, пусть сам Альфонсо был страстно влюблен, и стремился к звезде своей, к Нэдии, но ведь в глубинах его по прежнему чернело кольцо, которое надел на него Ворон, которое было связано с этим могучим волшебником. И, конечно, Ворон не мог позволить, чтобы тот за кем он столько охотился, вместе с кем столько страстей пережил, чтобы он, находящийся уже почти в клети, вдруг взял и улизнул. В эти мгновенья все полчища злобных духов, все ураганы и вихри почувствовали прежнюю отверженность, даже и замок как-то уменьшился — всю свою волю направил Ворон-Саурон направил на то, чтобы задержать непокорного. Он понимал, что Альфонсо по большей части питает звездное небо, и потому, прежде всего, он поспешил соткать новый купол — эта была исполинская паутина, которая испускала мертвенное, угнетающее свеченье — вскоре на паутине этой появился и «паук» — это был сам ворон, который стремительно приближался к Альфонсо. Сам же нуменорский страдалец почувствовал, как вновь захлестывают его волны безысходного отчаянья. Тысячи голосов вихрились в его голове, тысячи голосов вещали: «Те звезды — лишь иллюзия. Издали они могут казаться красивыми, ну а вблизи… Или, быть может, ты уже позабыл как летал к одной из них, как оказался в этих нескончаемых, изжигающих газовых потоках, как ты едва не ослеп, и только случайностью был спасен от вечного там блуждания, от безумия…» — и действительно, все представлялось ему теперь таким чуждым, враждебным. Все бесконечное пространство — сборище нестерпимого холода или же жара — одна боль, одно одиночество. И глупостью было куда-либо устремляться, надо было только подчинится ворону, который давно уже знал, как сделать Альфонсо владыкой.

И вновь в Альфонсо заклубилась ярость — да еще большая, нежели прежде. Ведь он теперь чувствовал себя обманутым — чувствовал, что поддался слабости, высказал перед кем-то, перед врагом своим, свою слабость…

То, как из сияющего лебедя обратился он в отвратительного призрака, который вновь с ужасающим воплем устремился вниз, видели не только в Мордоре — видели и за его пределами, хоть и в непосредственной близости от Пепельных гор. Видели два хоббита. Ведь все это время они, восторженные, стояли на коленях, и все созерцали, как по их желанию стали расходится тучи, как одно за другим стали разгораться созвездия. Вот прекратился и снег и ветер, стало очень тихо, спокойно. Казалось, что звездное небо обнимает землю — и, хотя невозможно было постичь такое разумом, не было ничего невозможного для сердца. Тогда же Фалко проговорил те строки, которые пришли к нему по наитию:

Да — как каким прекрасным гимном великому чувству прозвучали бы эти строки, но нам уже известно, что произошло следом. Хоббиты видели этот сотканный из мертвенной паутины исполинский купол, видели и то, как устремился по нему Ворон. Видели все до тех пор, пока завывающая тень-Альфонсо не скрылась за ломанными вершинами Пепельных гор. Тогда же и за этих самых вершин наползли новые тучи, и тут же взвыл ветер, и вновь мириадами плетей стала их избивать, отталкивать их назад метель. У Хэм был порыв — он хотел закричать на Фалко — да что же он, право, не видит что ли, что все тщетно, не чувствует скорой гибели. Но только мгновенье это и продолжалось, затем он вспомнил, что уже смирился с этим, что он уже мертв, и только по какому-то недоразумению делает еще какие-то шаги. Он даже видел свою смерть — она набрасывалась на него темная, бесформенная, поглощала — и это было уже в прошлом.