|
Он даже видел свою смерть — она набрасывалась на него темная, бесформенная, поглощала — и это было уже в прошлом. Слезы рвались из него, он пытался их сдержать, чтобы только Фалко ненароком не увидел, не расстроился вдруг больше прежнего — но он не мог сдержать, они переполняли его, вот, словно прикосновения теплых, мягких пальцев покатились по его щекам — довольно быстро, впрочем, замерзали. Все еще пытаясь, скрыть их от своего друга, он опустил голову, но и тут почувствовал, что — этого недостаточно. Тогда он стал подниматься — впервые за все время пути, поднимался он первым — да еще пытался поднять Фалко, который все так и стоял на коленях, без всякого движения. Но Фалко не поднимался, он вдруг позвал его спокойным, ласковым голосом:
— Хэм, милый друг мой, брат… А ведь и не верится, что жизнь уже подходит к окончанию. Пройдет еще совсем немного времени, и нас не станет… Сначала уйдешь ты… И буду лить по тебе слезы, сложу плач… Потом — спустя мгновенье — и я уйду за тобою… Хэм, брат мой, милый — все мы стоим на пороге вечности… Смерть совсем близко… Вот я хотел говорить тебе благодарности — самые, самые светлые, милые, какие только возможно, но… ты уже давно стал моей второй половиной, как же можно говорить какие-то благодарности своей второй половине?.. И тогда Фалко обнял Хэма за плечи, привлек к себе и крепко-крепко обнял. В этом объятии прошло довольно много времени, вокруг по прежнему завывал ветер, неслась вьюга, но они уже не чувствовали ее — нет — им казалось, что распахнулся бесконечный, счастливый простор и вновь шагнули они к родным Холмищам. Фалко шептал: — Да, я не знаю, как можно благодарить тебя. Не ведаю, что могу для тебя сделать. Быть может, ты скажешь? — Расскажи, что-нибудь. Что-нибудь, не поучительное, не хитроумное, даже и не подходящее к нашему положению. Расскажи просто что-нибудь такое, отчего бы стало светло на душе. И Фалко, ни на мгновенье не задумываясь, тут же стал рассказывать. Эту историю он не вспоминал более сорока лет, даже и позабыл про ее существование — теперь же она встала пред ним разом, так ярко, будто только что была рассказана. Прекрасно помнил он и рассказчика, и то, как это было: тогда он, совсем еще маленький хоббитенок, сидел на лавочке возле одного из холмов, который представлялся ему тогда огромной волшебной горой. Был тот вечерний час, когда весь мир погружался в сумерки, когда все казалось загадочным, таящим какие-то прекрасные тайны. Да и весь мир представлялся одной прекрасной тайной. Рассказывал один старый-старый, совсем седой хоббит, который умер еще до сожжения Холмищ. Когда он рассказывал из теплых, живых очей его текли слезы. Когда рассказывал Фалко, то тоже плакал. Ему было хорошо. Он любил.
Далеко-далеко на севере, там, где большую часть года надрываются ветры, где стужа ревет, и несутся и несутся на свою погибель полчища снежинок, там стоит укрытое стенами бурь небольшое поселение, в нем живут суровые, единые с той снежной природой люди. Если удастся дойти до них, и зависти беседу, то кто-нибудь из сторожил, быть может, отведет вас к маленькой избушке, которая стоит в отдалении на холме, под сенью согбенного, полопавшегося от мороза, дуба. Эта совсем небольшая, потемневшая от долгих лет избушка. Сторожил ничего не скажет, только жестом пригласит зайти, и вы не сможете отказать, вы почувствуете благоговенье, почувствуете, что вскоре узнаете какую-то прекрасную историю. Вот вы внутри избы — всего лишь одна небольшая горница, но, в то же, время, кажется, что — это просторная, прекрасная зала — небогатая обстановка вся сияет святостью, и понимаешь, что здесь было нечто высшее, у чего можно многому научится. Глубоко, печально вздохнет сторожил, пригласит сесть за стол и начнет рассказывать. Давным-давно это было. |
