|
И всех их можно было понять — Эрегион был их раем, источником всего света Вселенной, и не знали они никакого Валинора, можно даже сказать, что Эрегион был для них такой же звездой путеводной, мечтой святою, да всей жизнью, духом — тем же, что для Робина была Вероника, а для Альфонсо — Нэдия; только вот любовь эта раньше не была омрачена такими пронзительными, мучительными чувствами, и теперь то в эту святыню проникло зло — вся трава была темна от крови, неестественно изогнутое посиневшее тело, с отвратительной рваной раной, каждый чувствовал, как и свою собственную кровь. И все, конечно же, хотели, чтобы убийца был найден, и зло навек изгнано — содрогаясь от ужаса, они готовы были тут же жизнь отдать, ради этого.
И вот к этой то толпе, на конях белоснежных приближались Барахир, Келебримбер, братья, а на пони — Фалко и Хэм. И здесь не обошлось без мучений. Терзался Вэллиат. Его лик имел страшно блеклый, до предела напряженный вид, крупные капли пота появлялись на нем, стекали по щекам. Так же взмокла и его легкая, светлых тонов одежда. Ворот был расстегнут и виднелось ослепительно черное, так сильно разросшееся родимое пятно у него на шее — представлялось, будто он весь изнутри наполнен этой тьмою, и только тонкой оболочкой кожей, разорванной в одном месте, обтянут. И вот, что он рассказывал надрывным, стремительным голосом:
«Теперь то припоминаю, теперь то ясно припоминаю, что в последнюю ночь со мною сталось! Ведь опять пришел этот… Я не знаю, кто он — этот черный человек. Да, да — весь в черным, и под капюшоном одна только тьма клубится. Как и всегда стоял он, недвижимый, в темном углу, да на меня то все смотрел. У меня же, знаете, даже и строки такие есть: Так вот: понимаете ведь, что не зря я это сложил — каждую ночь он ко мне приходил, и уж столько лет! Я же каждую ночь думал, что разума лишусь, что никак, никак не смогу до утра дожить, а уж если будет мне даровано такое, ежели вновь свет смогу увидеть, так непременно что-нибудь изменю, чтобы только вновь такой кошмар не повторялся. Но в муках дотягивал я до нового утра, а уж при свете дня, мне ночное таким несбыточным кошмаром казалось, что и не думал бороться, думал спокойно следующая ночь пройдет — но вновь и вновь повторялась эта мука. Так вот: вчера уж слишком невыносимым мученье это сделалось; и все-то он меня терзал, и все то в этот мрак безысходный кидал, а потом и спрашивал: „Чувствуешь ли, как смерть твоя близка?“ — а тут и впрямь, словно бы ледяной дланью мне кто-то сердце сжимал — сердце то не бьется; чувствую, что и сил больше нет — и так то больно, и так то жутко! Ведь один я, да этот ужас, и мрак — мрак бесконечный! Ох, да и вспоминать об этом теперь не могу — только вспомню. Вот видите, видите, какая дрожь меня пробивает: понимаете, как на сердце больно!.. Одно воспоминанье — это уж пытка! Говорить то — говорить тяжело! Нет, нет — вы меня остановить хотите, так не надо меня останавливать — уж дайте досказать, я до конца эту муку вытерплю!.. Итак, кричал он мне: „Хочешь ли навсегда в одиночестве остаться, во мраке этом? Ты, ведь, первым среди братьев умереть должен, на тебе ведь метка тьмы — вот и умрешь, сегодня, сейчас…“ — и, ведь, чувствую я, что правду он говорит, что, действительно — не вырваться мне из этого мрака. И тогда я как закричу — ведь в полный голос хотел завопить, да как в трясине — ни единого звука не издал: — Выпусти меня! Дай только вновь свет увидеть! На все готов… Да я уж и не помню, всего того, что в том мраке выкрикивал, но клялся много — это точно. А оно и говорит мне — хочешь вновь в живых оказаться, так испей крови — можешь эльфийской, а можешь и еще чьей, только бы такое создание было, у которого и разум и душа. Вот распалась, оставила меня тьма — оказался я в своей комнатушке… Ах, да нет — не хотел я вас обижать, Келебримбер-владыка, конечно; не комнатушка, конечно покои просторные, да благоуханные, да шелестом парка наполненные — только вот мне и душно и тесно среди тех стен сделалось — совершенно даже невыносимо стало!. |
