— Мне б вашу хватку. Я, собственно, вот по какому поводу. За два года борьбы я все ж старался не терять профессиональной формы.

— Понятно, у вас есть что продать.

— Совершенно верно. Во-первых, роман.

— «Майн кампф»? — незамысловато пошутил я.

Милашкин рассмеялся.

— О «моей борьбе» я пишу мемуары. Итак, роман плюс девять рассказов, плюс еще кое-что. Словом, на отдельный сборник.

— Вы хотите, чтоб я поговорил с Горностаевым?

— Схватываете на лету. Григорий Петрович мне кое-чем обязан, он поймет. Но прежде чем навязываться, так сказать, надо прозондировать почву. Вы с ним близки.

— Поговорю. Обязательно.

— Очень обяжете. А сейчас, — Милашкин начал подниматься, — не смею нарушать семейную идиллию…

— Обижаете, Артур Иосифович! Вот Мария нам сейчас кофейку сварит, а?

Милашкин уселся прочно, она нехотя встала и удалилась, надеюсь, на кухню.

— Очаровательная пара, — повторил секретарь, — просто созданы друг для друга. Он забирает ее с собой в Голландию?

— Забирает.

— Господи! Сентиментальная страна тюльпанов…

— Артур Иосифович, — перебил я негромко, — в прошлую нашу встречу вы намекнули, чтоб я Грише особо не доверял.

— Старческое брюзжание. Не стоит к этому возвращаться.

— Как раз стоит. Я доверяю ему самое дорогое, что у меня есть, — мое творчество. — Мне стало смешно от натужного пафоса, а Милашкин серьезно покивал. — И вот доходят слухи…

— Я вам ничего такого…

— Не вы, нет! Но кое-что до меня дошло.

— В каком плане?

— В гривуазном.

Ну и выкопал я словечко!

Милашкин, великий интриган, явно раздумывал, на какую лошадь ставить, — и выбрал издательскую.

— Ничего порочащего я о нем не знаю.

— Да не «порочащего», что вы так уж! Слабость общечеловеческая.

После раздумья Милашкин решил и меня вознаградить — и сделал это виртуозно, никого впрямую не задев:

— Я что-то слышал, но так и не понял, Леонтий Николаевич: вы, простите, вдовец или развелись?

— Разошлись.

— Ну так чего ж вам волноваться.

Намек ядовито прозрачен. Бешенство накатывает на меня, но не бодрит злостью, а обессиливает, потому что нет выхода, нет!.. Входит Мария с подносом, подходит сын, я сижу, боясь шелохнуться, выпустить ядовитые пары.

Разговор о многострадальной русской интеллигенции. Милашкин клеймит тех, кто уехал или собирается «туда», понимая, конечно, что ему уже поздно, энергия ушла на «майн кампф». Я вспоминаю молодые шестидесятые, развеселую компанию в студенческой общаге, куда Гриша привел молодую натурщицу. Вскоре ее сомнительно-художественная (и всякая другая) карьера закончилась, мы поженились. Григорий сдался без борьбы. Так мне всегда казалось. Долгие годы я прожил с Марго, как дурак из комедии (которые я писал «левой ногой»): каждый тупой зритель уже давно догадался, а простачок на сцене никак не дотумкает, в чем его дурят.

Комедия кончилась кровью, напоминаю я себе, и не бесноваться надо, а осторожно, терпеливо и с умом распутать поганый узелок. Чтобы жить. К скорбному списку предателей добавим третьего: жена, ученик, друг.

Наконец Милашкин распрощался, Мария унесла поднос с чашками и кофейником. Коля сказал глухо:

— Пап, я нашел камень.

— Какой камень?

— Тяжелый, серый.