— Почем заплатили?

— Я все вернул.

— Кому?

— Дьяволу.

После последних реплик что-то стронулось между нами, сдвинулось, изменился настрой.

— Ты бывал у Марго в спальне?

— Нет!

— Там было душно, когда мы с сыном вошли, — заговорил я медленно, силясь понять, что изменилось. — Душно и асимметрично.

— Что-что?

— Картина чуть сдвинута. Ты ее знаешь?

— Кого?

Гришу я все-таки знал, и знал, что он на пределе.

— Великий отрок и черный монах под деревом, с драгоценным ларцом.

— А, Нестеров.

— А между ними на траве бледно-красное овальное пятно.

Он ни о чем не спросил, словно мы перешли в иной мир (не в задушевно-студенческий, о нет!), в иной, где все ясно без расспросов.

— Было душно, и пахло «Каберне».

— Женщины пили на дне рождения, — продолжил он, как в гипнозе.

— Этот запах заглушил кровь. Я не знаю, как она пахнет.

— И я не знаю.

— Знаешь. И еще ковер. Ковер, помнишь? Светло-красный, с бордовыми цветами. Как на гробе Прахова — крупные георгины. Пятна почти не видны…

— Не видны, — повторил он зачарованно.

— …То ли вина, то ли крови. Для криминальной экспертизы нужен труп. Но если его сожгли, то уже не разгадать загадку. А около меня, где-то совсем рядом, убийца — дразнит, издевается, хочет свести с ума.

— Кто это? — закричал Гриша, разрушив зачарованность, и я ответил сухо, «по протоколу»:

— Тот, кто украл рукопись, сжег концовку и стер кровь с картины.

Дверь распахнулась, на пороге возникла Аллочка в длинном, до полу, мрачном халате вроде моей похищенной хламиды. Несвойственным ей аффектированно-театральным жестом она прижимала ладонь ко лбу.

— Моя жена вновь дала о себе знать, — сообщил я громко и бесстрастно. — Она подбросила в спальню сережку. Голубенькую, чешского стекла.

— Голубенькую? — переспросила Алла и бессмысленно улыбнулась. — Серьги и ожерелье, помню. Ужасно шли к белому платью из шифона. Что-то невинное, девичье, правда, Гриша?

— Белое платье еще не всплыло, — вставил я. — Оно в пятнах.

— Заткнитесь вы оба! — не выдержал муж. — Аленька, спать, ты не в себе! — Вскочил, схватил ее за руки.

— Не хочу, отстань!

Она вырвала руки и тяжело прислонилась, привалилась к книжному шкафу у двери: застекленная верхняя половина звенела и подрагивала. Алла говорила несколько бессвязно:

— Она была одета в шифоновое платье, с широким голубым поясом, завязанным бантом… и чешский гарнитур… голубенький, прозрачные стекляшки…

— Когда? — прервал я жуткий лепет.

— В беседке. Мы говорили про шиповник…

— Господи, когда?

— Тогда! Примется или нет. Принялся. А ты читал роман про черного монаха, разве не помнишь? — Она засмеялась, хитренько поглядывая. — С этого романа все и началось, разве не помнишь? Коричневая большая тетрадь, без трех страничек. Я помню. Я пила «Каберне».

Теперь я понял очевидное: матушка вдрызг пьяна — и перевел дух. Гриша тайно страдал. Ну и черт с ним! Мне нужна правда про эту парочку. Я поднялся, уступая кресло.

— Садись, дорогая…

— Отстань! Не хочу.

— Аленька!.