— Аленька!..

— Отстань! — взвизгнула она с такой злобой к мужу, что он даже вздрогнул.

— Леон, она больна. Ты бы шел…

— Не больна! Не делай из меня сумасшедшую! Он хочет, чтобы я спятила, давно хочет…

— Как «давно»? — Я вошел в роль «сыщика».

— Не скажу, ишь какой хитренький!

— Аленька, голубчик, пойдем поспишь…

— Не пойду! И ты больше не пойдешь.

— Куда? — заинтересовался я.

— На свое озеро. Сегодня все удочки переломаю.

— Да разве Гриша рыболов?

— Это проклятое озеро его зачаровало.

— Люблю воду, ничего страшного. Я — «рыба» по рождению, мартовский…

(«Кот!» — добавил я про себя.)

— …на утренней зорьке посидеть, на вечерней поплавать, — продолжал несчастный муж лепетать в стиле Аллочки. — Безо всех, ото всех, наедине с Богом…

«С дьяволом!» — поправил я про себя, и подумалось в смятении: «Мой рыболов из сна!». Тут наконец с громогласным подтверждением рухнула верхняя половина шкафа. Аллочка успела отскочить и, кажется, несколько протрезветь. Мы втроем так и замерли.

— Уходите оба! — приказал Гриша в сдержанном бешенстве.

Но мы, конечно, бросились поднимать неподъемный шкаф, битком набитый, как тут же выяснилось, папками — две из них выпали наружу и валялись в битом стекле.

— Гриш, надо вынуть все, — выговорила Аллочка робко, — иначе не поднять.

Я с любопытством посмотрел на обложку серой объемистой папки. «Григорий Горностаев, — было выведено четким, в отличие от моего, чеканным лиловым почерком. — Чаша терпения. Роман. 1980 год», — и не мог скрыть удивления.

— Все эти папки — твои…

— Каждая вещь — в пяти экземплярах.

— Так ты пишешь прозу?

— Почему бы нет?

Действительно, почему? Учились мы в одном семинаре на отделении прозы: потом я пошел в театр, а он в критику.

— Но почему тайком? С твоими возможностями…

Гриша, не отвечая, с остервенением запихивал папки в лежащую боком на полу половину шкафа. Я затронул слишком деликатные струны, наступил на пресловутую любимую мозоль… Очень любопытно, очень! Такие глубины открылись вдруг через двадцать-то пять лет.

Аллочка, сыграв роль «каменного гостя», удалилась, пошатываясь. Ученик: «Она вышла в горе, ломая руки, я почувствовал ее страдание». Господи, чем живут эти двое, какие фантазии осеняют его на розовом рассвете или над черным омутом? И почему пьет она? Откуда, наконец, взялись денежки на частное издательство?

Средь всего этого разора и дребезга Гриша сел в кресло, закинул ногу на ногу и закурил. Я поддержал — все молча, остро ощущая пропасть, провальчик в тайну ночную, маниакальную. «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». Этим «винам», боюсь, не настанет; боюсь, прогоркли.

Гриша заговорил со спокойной иронией:

— Я слишком люблю русскую литературу, чтобы обременять ее… Нет, серьезно: как профессионал я ощущаю недостаток своих вещей. Пока что. Всему свой черед.

— Какой недостаток?

— Тайны.

Четко и профессионально он определил результат настоящего творчества — «тайна». Нечто не от мира сего.

— У тебя этого много? — Я кивнул на поверженный шкаф.

— Кое-что есть.