– Чичиков это ты, корешок. «Мертвые души»‑то у тебя. И много ли будет?

– Никого не будет. Порядок.

– Спроворил?

– В двух деревнях по реке пятерых нанял. Тыщу рублей за спектакль выложил. Трудовые книжки раздал с фамилиями, под которыми они, мол, у меня плотовщиками работали. Ну, да поварихе еще сотенную, чтоб своими признала. А трудовые книжки на всю сплавную братию придется завтра в отдел кадров свезти: партком требует. А там сверят с ведомостями, и все чистенько, как из прачечной.

– А плоты кто вместо них гонять будет?

– Никто. Я их за пьянку в общежитии с мужиками уволю. И к мордам их привыкнут, когда менты выспрашивать начнут, кто лишний зарплату получал.

– Так у тебя норма сплавки понизится, – сообразил Солод.

Фролов уже с улыбочкой еще водки выпил.

– Не снизятся. Занижены они у меня, потому люди и работают с превышением на сто и больше процентов. Нажму, и еще превысят.

– И с каждого сдерешь?

– Ну, там уж по грошику.

Солод, давно уже все понявший, а видимо, и присмотревшийся, как Фролов маневрирует, захихикал для вида, а может быть, и с расчетцем:

– Знаю я твои грошики. За семь лет у тебя, наверное, полмиллиона накоплено.

– Не считал.

– А прячешь где?

Фролов промолчал, а Солод добавил хитренько:

– Все равно узнаю. И поделимся, говорю. Честно, по‑каторжному. Все равно смываться придется.

– Рано об этом. Глебовский у меня в голове. Как бы избавиться от него, заразы. Закопает в конце концов.

– А мы его к ногтю, – сказал Солод. – Тыщ десять дашь, причешу. Раз хлоп, два в гроб. И на твоих плотовщиков все свалим. Сначала, конечно, алиби себе обеспечим.

Вздохнул Фролов:

– Не поможет алиби: мотив у меня.

– Не будут искать мотив у старого партизана. Вон ты на карточке красуешься с усами, как у Буденного. Партизан Фролов в отряде капитана Глебовского.

Солод поднес лампу со стола к стенке, где красовалась в рамке увеличенная фотокарточка партизанской группы в лесу у брошенной сторожки лесничего.

– Когда это вас снимали?

– Почему вас? Там ты тоже есть. С краюшка рядом с Костровым стоишь. Перед тем как разделиться, нас и запечатлели.

У Солода рука дрогнула. Оглянулся, нашел, швырнул фотографию в рамке на стол так, что стекло зазвенело.

– Что ж ты молчал, гад мышачий?

– Так тебя на снимке ни один мент не узнает.

– Сжечь эту пакость сейчас же! – Солод сорвался в крике.

– Нельзя сжечь. Пока нужна она здесь как визитная карточка.

Солод вынул фотографию из рамки, достал финку из куртки, висевшей на спинке стула, и ровненько отрезал край снимка.

– Вот и Кострова отрезал, – огорчился Фролов.

– Дай спички!

– Сунь в печку. Там уйма бумажного хлама. Только сейчас жечь не надо. Подозрительно: ночь. Мало ли что жгут. Запалим, когда похолодает.

Солод допил водку и снова на койку брякнулся. Не прошло и минуты, как он захрапел. А вот Фролову не спалось. Думал, сопоставлял, комбинировал. А наутро с красными от бессонницы глазами сказал опохмелявшемуся Солоду:

– Дам тебе десять тыщ, Мухин. Только не за Глебовского.

– А за кого? – насторожился Солод. Даже за Мухина не одернул.

– Обдумаю все – узнаешь.

15

Подымаясь к себе, Бурьян заглянул в бывший кабинет Жаркова, где теперь работала Верочка.