— Неряха, оставь ее в покое!

— Ничего страшного, — пробормотала я, глядя на добродушную лохматую морду и размышляя о том, насколько добры и непредвзяты собаки.

Как было бы хорошо жить в мире, где обитают одни только животные!

— Неряха, фу! Ко мне! — Неряху ухватили за ошейник и оттащили. — Привет, Клара. Какой приятный, тихий ве… с тобой все в порядке?

Я кивнула и подняла глаза. У моей собеседницы глаза были зелеными, а в белокурых волосах уже была заметна седина. Не уверена, что прежде смотрела ей в лицо. Я опустила взгляд.

— Все в порядке, — выдавила я. — Просто упала. Все будет хорошо.

Я невнятно попрощалась с кучей грязи под ногами и продолжила свой путь. Я не видела — не могла видеть — Уолтера. Это всего лишь игра света в наступающих сумерках, которую неверно истолковало мое разгоряченное внезапной болью воображение.

Я свернула на Картерс-лейн. Еще триста пятьдесят метров, и я на лужайке. Ромашки, только начавшие закрываться, усеяли траву подобно упавшим звездам.

Мне нужно было преодолеть еще метров четыреста, и все в гору. Я продолжила с трудом ковылять, вспоминая то утро, когда узнала о смерти Уолтера.

Эделина, его жена, поджидала меня: не отреагировав на приветствие, она преградила мне путь, размахивая руками, будто пыталась остановить проезжающий автомобиль. У меня сжалось сердце. Похоже, Эделине всегда доставляло какое-то мрачное удовольствие меня разглядывать, я, казалось, гипнотизировала ее, подобно тому как мертвые животные завораживающе действуют на маленьких мальчиков. Я изо всех сил старалась избегать встречи с ней.

— Уолтер покинул нас, — растягивая слова, произнесла она.

На одну секунду мне показалось: она имеет в виду, что он бросил ее после пятидесяти лет совместной жизни. Ну что ж, не мне его судить!

— Он скончался сегодня вечером. Меня рядом не было. Меня бы никто не пустил, — продолжила она.

Я знала, что Уолтера две или три недели назад забрали в больницу с воспалением легких, он заболел из-за сырости и антисанитарии, царившей в их ветхом доме. Я сказала Эделине, что очень сожалею о его смерти, и это было правдой.

Пока я говорила, Эделина перестала смотреть мне в глаза и теперь шарила взглядом по левой стороне моего лица. Я уже привыкла к подобному поведению людей, но большинство из них по крайней мере пытаются держаться в рамках приличия и не делают этого открыто. Эделине всегда было наплевать на приличия. Я поинтересовалась, не могу ли чем-нибудь ей помочь — может быть, ее надо куда-нибудь отвезти?

Но она ответила, что утром приходили из больницы и пообещали взять все хлопоты на себя.

На следующий день и еще в течение нескольких недель она поджидала меня у ворот сада, и я была вынуждена терпеливо выслушивать ее болтовню. А она рассказывала мне о желании Уолтера завещать свое тело науке, об отпевании, которое было совершено в больнице, при котором присутствовали только самые близкие люди. О ее планах поставить памятник мужу на местном кладбище.

Я всегда недолюбливала Эделину, и с каждым днем она мне нравилась все меньше и меньше, но после смерти Уолтера я каждое утро заставляла себя останавливаться и несколько минут слушать ее болтовню. Я уговаривала себя: она одинокая несчастная женщина, ей можно посочувствовать. Насколько я знаю, она никогда не выходила за ворота. Она оплакивала мужа и была напугана, поэтому я — но почему именно я? — должна была посвятить ей несколько минут в день.