2. Пятнадцатый день с начала одиссеи

Эмоции и способность к критическому осмыслению событий возвращались к нему постепенно. Не быстро. Плавно и без драмы, но неуклонно, так что через пару недель он уже стал самим собой с поправкой на молодое крепкое тело, которое попросту не могло на него не влиять. «Психология не отменяет физиологию», как говорили во времена его студенческой молодости. Ну, где-то так и есть. Когда тебе под двадцать – это ведь не только образ мыслей. Личность старика не умещается, как ни старайся, в этих узких рамках. Попросту говоря, у старых старичков много мыслей в голове, опыта и прочей интеллектуальной хрени, но мало сил, чтобы их реализовать, а у молодых все с точностью до наоборот. Сил полно, - хоть отбавляй, - опыта мало и способность к самоанализу и критическому мышлению не внушает даже осторожного оптимизма. Тем более, когда весь жизненный опыт островного сидельца сводится к простым повседневным императивам выживания, - дров наколоть, воды принести, да оленя освежевать, - и к кое-какому книжному знанию. Дурак-то он, может быть, и дурак, но отрок Ингвар на поверку оказался весьма начитанным и по-своему даже образованным молодым человеком.

Книг в Барентсбурге было немного, но они кое у кого все-таки водились. Не в их доме, - отец говорил, что ему это запрещено самим Великим князем, - но у некоторых соседей, сидевших по политической статье, у фактора, содержавшего также единственный в поселении шинок, у господ офицеров и у коменданта крепости Васнецова, можно было, если никто не бдел, кое-что взять на «почитать». Русской грамоте Игоря обучил отец, а затем уже Иван Никанорович вдолбил долгими зимними вечерами фряжскую и аллеманскую премудрость, латинское и греческое письмо. Впрочем, говорил и писал Игорь на этих языках так себе, - практики не было, - но устную речь понимал хорошо и читал сносно, быстро и с пониманием. Из этих книг, да из рассказов взрослых, - иногда и простых солдат из крепости, не говоря уже об офицерах, - парень нахватался понемногу того и сего из истории, географии и философии и из житейской мудрости, основанной на богатом и неоднозначном житейском же опыте. Знал, к примеру, как сварить хороших чернил и как правильно завалить бабу – в смысле «куда ее и как», - но был также знаком с анатомией человека и богословием, латинскими ересями, геометрией и многими другими мудреными вещами. Однако образование это было, разумеется, отнюдь не систематическое и по большей части умозрительное. Не полное, не завершенное, а по временам и бессмысленное, а то и дурное. Но зато Игорь умел охотиться с дубиной-колотушкой на тюленей, бить из самодельного лука песцов и птицу и мог подстрелить из винтовки северного оленя. Во всяком случае, пару раз это у него получилось, а больше ему и оружия-то в руки никто не давал. Но в остальном, как видел это теперь Бармин, Игорь был обыкновенным недорослем-тугодумом в прямом и переносном смысле слова. Молодой и глупый. Оттого, наверное, и свихнулся. Иначе как объяснить, что сознание Бармина вытеснило личность парня практически без остатка?

Впрочем, спасибо господу за заботу. Фора в две недели оказалась более чем уместна. Игорю Викентиевичу как раз хватило времени, чтобы встроиться в себя нового, примириться с неизбежностью расставания с собой прежним, - а значит, и с тем миром, которому он принадлежал совсем недавно, - и начать жить там и тогда, где и когда он теперь оказался. А выживание, - даже такое комфортное, какое случилось у Игоря Викентиевича, - прежде всего требовало упорного труда и огромного терпения. Простые заботы в непростых обстоятельствах – это составляло теперь смысл его жизни с сегодня на завтра, потому что, будучи урожденным ссыльнопоселенцем без права на помилование, без родового имени и каких-либо жизненных перспектив, и сидя при этом в полярную ночь на острове посреди Ледовитого океана, строить планы на будущее попросту невозможно.