Итак, признавая, что великий утолитель боли может полностью утратить силу действия, мы думаем, что это может произойти лишь по вине сбоя в высоких сферах. Человеку свойственно радоваться возможности разбивать и ломать любую игрушку, что помогает ему создавать иллюзию отдохновения; и все же, все же… пока жизнь не утратит способности отпечатываться в его воображении, ни одно из известных нам средств не сгладит этого отпечатка лучше романа. Ничего лучшего для этой цели пока еще не придумано. Человек откажется от романа только тогда, когда сама жизнь ему опостылеет. Впрочем, даже тогда – кто знает? – художественный вымысел, отражая гибель всего и вся, обретет свое второе или пятидесятое дыхание. До тех пор, пока мир не превратится в безлюдную пустыню, зеркало будет отражать его образ. Поэтому наша первоочередная обязанность – позаботиться о том, чтобы образ этот всегда оставался многосторонним и живым. И право, стоит сказать слова благодарности тем, кто вопреки бравурным хвалам видит, какая опасность грозит роману, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что за будущее они для него прозревают. Изящная словесность оказалась отторженной от подлинного наблюдения и восприятия, с одной стороны, от мастерства и вкуса – с другой. В ней ничтожно мало непосредственного впечатления, усилия проникнуть в глубь вещей – усилия, для которого у французов есть завидное слово fouiller, – и еще меньше, если такое возможно, искусства композиции, архитектуры, распределения материала и соразмерности частей. Не такой уж это пустяк, когда исчезает – на более острый взгляд – «тайна» ремесла, пусть не главное, но сопутствующее обстоятельство его разящей силы, а место ее занимает плоская гладкопись. Но и в худшем случае даже те, кого это выводит из себя, видят тут признаки упадка не романа, а романиста. Пока есть предмет для изображения, возгорится ли затухающее пламя, будет целиком зависеть от того, как искусно станут этот предмет изображать. Только служителям храма должно подходить к алтарю, и если роман является искусством изображения, само это искусство, по сути, и есть то, что я назвал великим утолителем боли.

Правда, в основном это не самые значительные его произведения и даже не самые для него характерные. Публикация романа «Женский портрет» в серии «Литературные памятники» (1981) как бы к столетию выхода книги, в свое время положившей начало настоящей известности ее автора, была скорее исключением из правила. В других отечественных изданиях появлялись преимущественно повести и рассказы. Но ведь слава Джеймса (в основном посмертная) – это прежде всего слава романиста. А еще точнее, слава писателя, который уже в 1900-е годы создал несколько романов, оказавшихся очень важными для литературы уходящего столетия, именно в этих произведениях раньше всего ощущалась поэтика, которая окажется исключительно характерной для прозы XX века. По крайней мере, для англоязычной прозы.

Опубликованные в 1903 году «Послы» как раз в этом отношении представляют первостепенный интерес, и можно понять, отчего сам Джеймс считал эту книгу своим главным творческим свершением.