Я проводил Марлен и с рук на руки передал темно‑зеленому фон Штернбергу.

Виски и качка совместными усилиями сотворили чудо: он по‑прусски твердо стоял на ногах, но во всех мужчинах видел греческого принца, бедняжку. Меня он именовал «ваше высочество», а я не стал его поправлять.

6.

Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною

виденных и слышанных, потому что один рассказ о них

может принести вред.

«Шукасаптати»

– Вот так, Илья, – сказал Николай Степанович. – А теперь рассказывай.

– Что рассказывать?– спросил Илья.

– Все.

И – хлынуло из него! В сумбурной, местами русской, местами цыганской, местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарей перестройки , а ужас воспоминаний о том, как ягд‑команды гнали отряд на эсэсманов, а эсэсманы – на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда заявились к нему, барону крымских цыган, какие‑то неправильные – с виду цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои пятьдесят пять еще черный как головешка, поседел в неделю: не спрашивай, батяня, лучше не спрашивай, все равно не смогу рассказать, потому как и слов таких нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать…

– Илья, – сказал Николай Степанович. – Помнишь обер‑лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал‑то все!

– Батяня! Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают! Под полом сидят.

Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.

– Нету никого поблизости, Илья.

– А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров услышали?

– Так ведь я сюда попал . Они это и засекли. Это‑то и дурак засечь может.

– Ой, не знаю я, командир, тебе, может, и видней, а только не понимаешь ты, с кем связался!

– Это они не понимают, с кем связались, – сказал Николай Степанович, щурясь от папиросного дыма. – Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки на поле вышел и кое‑кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас чувствую.

– Показал, – согласился Илья. – Да недолго прожил…

Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а точнее сказать – внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской «изабеллой». Николай же Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.

– Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?

– Сначала – четверо.

– А потом?

– Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы – штаны.

– Понятно. Стрелять не пробовал?

– Один мой попробовал.

– Ну, и?..

– Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.

– Это они тебе глаза отвели.

– Клянусь, батяня! Я что ли не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому хочешь отведу! Настоящие они! Те самые…

– Настоящие кто?

Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперед и прошептал:

– Барканы.

Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.

– А ты откуда это слово знаешь?

– Цыгане много чего знают, командир.