Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

         Куда бы ни пошел, везде мой дом,

         Чужбина мне — страна моя родная.

         Я знаю все, я ничего не знаю.

         Мне из людей всего понятней тот,

         Что лебедицу вороном зовет.

         Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

         Нагой, как червь, пышнее всех господ.

         Я всеми принят, изгнан отовсюду.

            Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на остановку хохотом и восклицаниями:

            — Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят, изгнан отовсюду — слышал, Жак? Нет, ты послушай — лебедицу вороном!.. И над ручьем, над ручьем — от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы слишком уж мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!

            Когда шум стал затихать, Франсуа продолжал:

       Я скуп и расточителен во всем.

         Я жду и ничего не ожидаю.

         Я нищ, и я кичусь своим добром.

         Трещит мороз — я вижу розы мая.

         Долина слез мне радостнее рая.

         Зажгут костер — и дрожь меня берет,

         Мне сердце отогреет только лед.

         Запомню шутку я и вдруг забуду,

         И для меня презрение — почет.

         Я всеми принят, изгнан отовсюду...

            Внезапно чтение прервалось, послышалось рыдание. Экран заполнило растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого.

            — Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя расстроил! Да успокойся же, успокойся!

            — Никто не понимает, никто! — лепетал голос Вийо-на. — Я так несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..

            — Перестань плакать! Кто тебя не понимает? О чем ты говоришь, Франсуа? Ты говоришь о виселице, к которой тебя...

            — Я говорю об этих стихах, что я в Блуа... Это ведь правда, Жак, здесь каждое слово правда! Я плакал, когда писал их, ибо ничего более искреннего о себе... А все смеются, всем кажется, что я острю. Вы хохотали, будьте вы прокляты все!

            Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот дверных запоров. В камеру вошел Гарнье.

            — Франсуа, — сказал он, — парижский суд помиловал тебя, лысый мальчик. Суд заменяет тебе виселицу десятилетним изгнанием из Парижа. Можешь уходить на волю. По помни, что в душе я дружески скорблю о тебе, ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного умирания. Ты еще скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь неприличные стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце своем: «Друг мой Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!.