В лесу близ монастыря вечеряли двое — окольчужены, оружны, ухватисты. Костра не жгли — паслись монастырских. Лепешку постную холодным кваском запивая, на монастырь посматривали в нетерпении. Рядом четверка лошадей к деревьям привязана. Хорошие лошади, быстрые, сильные, злые — немецкие. Солнце садилось уже…

— Может, зря, Олег Иваныч, рыцарей с собою не взяли?

— А какой тут от них прок? Внимание привлекать только… Лошадей дали — и ладно, дальше сами управимся. Не в силе ведь тут дело, Олександр, в хитрости!

Помолчали оба, квасу попили. Походили вокруг лошадей, руками помахали — погрелись. Дальше ждать принялись, на небо посматривая. Темнело быстро.

— А еще, говорят, девы, будто на речке Синей водяной объявился — старец страшной, бородища зелена, очи — с плошку!

— Спаси, Господи!

— Хватает тот водяной и пешего, и конного, и мужика и бабу, никому проходу не дает. Особливо девицам!

— Ой, Феврония, какие ты страсти рассказываешь…

— Погодите, еще о волкодлаке скажу.

— О ком?

— Об оборотне богопротивном, что человеков, аки кур, поедает!

— Господи помилуй нас, грешных. Хорошо, у нас пес в обители — Злоб — чистой волкодлак, чужого кого — враз порвет. Но доброй… Кормишь когда, так и ластится… А с виду — чисто волкодлак, спаси, Господи!

— Вот и боярыня молода, что в обитель вашу приехавши, того волкодлака пасется.

— Какая боярыня? Ах, та жена, что не так давно привезена… В келье рядом с матушкиной живет.

— Где-где живет?

— Да ты про волкодлака-то сказывай, Феврония, не томи!

— Скажу, скажу… Вот только матушка ваша велела посейчас зайти ненадолго. Вернусь ужо скоро, ждите, девы!

— Уж ты приди, Феврония. Больно ты нам люба стала!

— Приду, сказал… тьфу… сказала. Ждите! Да, вы волкодлака-то вашего, пса, привяжите, а то, мало ли, чрез двор пойду… Разорвет еще. Страшно. А как приду, отвяжете.

— Ой, боязно, Феврония. Матушка-то не велит по ночам привязывать. Ну да ладно, для-ради тебя токмо… Возвращайся скорей!

Вместо шапки бобровой повязав по-монашески плат, девица Феврония, проворно проскользнув мимо кельи игуменьи (спросила у послушниц — где, у них же и плат взяла), остановилась напротив низкой дверцы в стене, прислушалась. Вроде как за неплотно прикрытой дверью плакали. Наклонилась Феврония, глазом к щелочке приникла.

Жесткая холодная рука вдруг неожиданно схватила ее за плечо!

— Ты что тут деешь, дщерь?

— Ой… Так… к тебе ж и иду, матушка! Сама ж звала…

— Ну, идем, коли пришла.

— Тьфу ты, вот неладно.

— Что ты там шепчешь?

— Да говорю, слава богу, что тебя, матушка, встретила — а то совсем заплутала в обители-то…

Просторна была игуменьи келья — стены темным сукном убраны, позолочены лампады, киот серебряный. На столике у окна — книга, видно Писанье Святое — Библия, в переплете, смарагдами украшенном. Больше ничего не было в келье — скамейка одна низенькая да ложе узкое, жесткое, тканью грубой покрытое.

Как вошли, заперла игуменья дверь на засовец, за руку девицу взяла:

— Сирота, говоришь?

— Сирота, сирота, — та закивала.