– Ого! Как это мило с их стороны.

– Не стоит обольщаться. Дали, разумеется, не милосердия, а возврата представительского вида ради.

– Все равно. Хоть в чем-то повезло.

– Да уж. Между прочим, в те военные годы мне самого Вышинского довелось возить.

– И как оно работалось? С человеком, который «незадолго до» росчерком пера мог утвердить тебе смертный приговор?

– Обыкновенно работалось. Как ни странно, в личном общении Андрей Януарьевич был весьма располагающим к себе человеком. Образованный, эрудированный, со здоровым чувством юмора.

– Палач с чувством юмора. Пожалуй, такое возможно только у нас.

– Согласен, невинных жертв персонально на счету Вышинского предостаточно. С таким багажом не то что в рай – на порог чистилища не пустят. А знаешь как у нас в гараже его за глаза называли? Андрей Ягуарович. Но именно с Вышинским я, впервые после своей бутырской отсидки, оказался в Ленинграде.

– И когда это случилось?

– Осенью 1943-го. Сразу, как только представилась возможность, кинулся к вам, на Рубинштейна, – а дома-то и нет. Ни самого дома, ни тебя с Ольгой… Где бабушку-то похоронили?

– В крематорий кирпичного завода я ее отволок. Глагол, хоть и грубый, но наиболее точно соответствующий действительности. Подхоронить к маме с дедом – некого было просить.

– Это где ж такой завод?

– На Средней Рогатке. На его месте после войны Парк Победы отстроили.

– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?

– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.

– Каким полюсом? При чем здесь?..

– Когда отца арестовали, Ольке наплели, что его срочно в командировку отправили, на Северный полюс. А когда маму убили, наврали, что она туда, к нему, на помощь поехала.

– И что же, верила она?

– Верила. А как не верить, если бабушка все это время письма ей писала от лица родителей. Специально на главпочтамт ходила, покупала там марки дорогие, с кораблями и белыми медведями, и оттуда на наш адрес отправляла.

– Да-а… Героическая была женщина Ядвига Станиславовна. Юра, а бабушка перед смертью ничего тебе не рассказывала о тетрадях?

– Каких тетрадях?

– Ты знал, что у вас в квартире имелся тайник? – по-одесски, вопросом на вопрос, ответил Гиль. – Твоим дедом сооруженный?

– Тайник? – преувеличенно удивленно переспросил Барон. – Ничего себе! Погоди, дед Степан, но ведь у нас был обыск? Как же энкавэдэшники его не нашли?

– Так ведь не зря твоего деда именовали на кафедре «наш Кулибин»! Профессор Кашубский смастерил тайник вскоре после революции, резонно опасаясь налетов и экспроприации. Там они с Ядвигой Станиславовной хранили кое-какие фамильные ценности – памяти ради и на черный день. В конце 1940-го я попросил твою бабушку схоронить в тайнике свои записи. И, судя по всему, именно из-за этих тетрадок все несчастья на вашу семью и обрушились. Так что крепко виноват я перед тобой, Юра. Перед тобой и…

– Не надо, дед Степан. Ни перед кем ты не виноват. Это время такое было. Сволочное.

– То-то и оно! Всякий раз, когда мы делаем нечто, не соответствующее нашей морали и убеждениям, мы обязательно сваливаем вину на время. Дескать: а что делать? Время такое!

Последние слова Степан Казимирович произнес с заметной одышкой.