– Только бы Озеро успокоилось, – взмолилась Нура.

– И вода спала, – добавил я.

А вот чего мы пока не замечали, так это серьезной нехватки – воды.

Мы были окружены ею, при каждом новом вале, который накатывал на палубу, она текла у нас под ногами, над нашими головами, вдоль наших тел: как мы могли заподозрить, что она станет редкостью?

Когда нас окатывало брызгами, мы, облизывая языком губы, ощущали странный, непривычный привкус. И решили, что это от пены. Взбитая вода становится хуже. Удары, шлепки, водовороты и перемешивания портят ее, придавая едкий душок рассола. Эта же самая вода, присмиревшая и спокойная, вновь могла бы обрести вкус Озера… мы знали только небесную, речную, пресную, хрустально чистую воду, которую пили испокон века. Нам даже не приходило в голову, что существует другая, мутная, соленая, от потребления которой мы можем заболеть.

На нас обрушилась вторая ночь.

* * *

Обыкновенно жестокость преходяща. Она проистекает из кризиса. Стоит ей проявить упорство, смерть ограничивает ее. Уничтожая все, смерть прекращает если не жестокость, то хотя бы вызванные ею страдания. По сути, смерть относится к разновидности счастья, а выживание – к одному из способов пытки.

Наш шторм затягивался… Чередование гребней и пропастей лишало сил. Мы мечтали, чтобы корабль разбился раз и навсегда, лишь бы прекратились эти нескончаемые предательские толчки. Сколько внезапно нарушенных мгновений тишины! Сколько резко прерванных моментов передышки! Сколько разбитых надежд на затишье! Ложные надежды изматывают. Полное отчаяние представлялось нам желанным.

Долгие дни и ночи снизу и сверху громыхало. Наши чувства атрофировались. Наши желудки жаловались на голод, а потом отвергали жалкую поглощенную пищу.

Изнуренная Мама уже не покидала своего закутка. Только Бараку было дозволено проникать туда. Что же касается Нуры, то она проявила себя лучшей женой командира, чем я себя – командиром. Неутомимая и отзывчивая, она заботилась о каждом, выслушивала сетования и пыталась помочь. По вечерам она приходила ко мне в постель, мы неистово, бурно занимались любовью, и всякий раз нас подстегивал страх, что эта ночь может оказаться последней.

На некоторое время удалявшийся от людей Дерек вернулся к людям и подолгу с ними беседовал. Не выпуская из рук своего сына Хама, он постепенно приобретал власть над ними. Гипнотическая сила его голоса внушала доверие, и он призывал своих спутников молиться, петь и совершать жертвоприношения Озеру.

Несмотря на свою подозрительность и слишком хорошо осознавая, что Дерек проявил себя виртуозным выдумщиком, я не пытался оценивать обоснованность его духовных практик. Я позволял ему встревать, потому что он успокаивал и подбадривал наших попутчиков. Какое мне дело, что он лжет и сочиняет, если это утешает и придает сил! Занимая немощных страдальцев, в коих мы превратились, он ставил перед нами цели и задачи – произнести такой-то стих, спеть такой-то гимн, бросить в воду такой-то предмет – и при этом вселял в нас уверенность, что мы влияем на свои хрупкие, находящиеся в опасности и окруженные небытием судьбы.

Влаам, хоть мы об этом и не говорили, разделял мое мнение. А вот Тибор наблюдал осуждающе.

– Вот ведь самозванец! – как-то вечером процедил он сквозь зубы.

– Ты, Тибор, врачуешь тела. А Дерек врачует души.

– Я врачую тела, не пытаясь всучить людям невесть что. А вот он врачует души, болтая невесть что.

– Души податливее, чем тела…

– Более подвержены манипулированию! – явно уязвленный, заметил он.

Я с трудом понимал поведение Тибора по отношению к Дереку. С одной стороны, Тибор испытывал определенную жалость к «этому несчастному», с другой – не мог ни видеть, ни слышать его.