Стигийский[57] совет окончился; расходятся великие адские чины. Среди них гордо шествует их могучий властелин; казалось, он один мог быть противником Неба, как был единственным грозным царем ада. В пышном своем великолепии подражая блеску Всевышнего, он окружен сонмом пылающих серафимов, с блестящими знаменами и грозным оружием. Он повелевает трубными звуками возвестить великое решение совета. Немедленно четыре быстрокрылых серафима, обратясь к четырем странам света и приложив к губам звучный металл, трубят великую весть; далеко разносится она по всем ущельям ада; отовсюду раздаются ей в ответ оглушительные восторженные крики.

Затем, успокоившись и ободряя себя надменной, но ложной надеждой, адские духи понемногу расходятся в разные стороны: каждый идет, куда влекут его наклонности или печаль, туда, где всего больше надеется найти мир для бескопойных дум или рассеять чем‑нибудь скуку до возвращения великого повелителя. Один, скользя по долине, другие, рея в воздушной выси, стараются переспорить друг друга в беге или полете, как бывало на Олимпийских играх или в состязаниях на Пифийских полях. Тут – укрощают огненных коней, там – перегоняют на быстрых колесницах, в третьем месте становятся в строй целые полки. Так, в туманных высях бывают видения, служащие надменным народам знамением кровопролитных войн. Кажется, будто в облаках выступают два враждебные полчища; с каждой стороны, сначала первые ряды воздушных воинов устремляются вперед, склонив копья, потом бесчисленные их легионы смешиваются, уничтожают друг друга, и весь небесный свод, от одного конца до другого, пылает заревом. Другие отрывают скалы, целые горы, и бешеным вихрем несутся по воздуху. Ад едва выдерживает безумную скачку. Так, когда Алкид[58], возвращаясь после победы из Эхалии, вдруг почувствовав действие яда, которым пропитали его одежду, от боли с корнями вырывал фессальские сосны и сбросил Лихаса с вершины Этны в Эвбейское море.

Иные же, более мирные духи, приютились в тихой долине и, под звуки многочисленных арф, пели ангельскими голосами о своих геройских подвигах и злополучном исходе, повергшем их в бездну. В заунывных песнях они жаловались на судьбу, допустившую, чтобы свободные духи были порабощены случаем или силой. Песни их были пристрастны, но так полны чудной гармонии (и может ли быть иначе, когда поют бессмертные духи), что Ад, стихая, с восторгом внимал дивным звукам.

Другие, в еще более сладкой беседе (как музыка пленяет чувства, так красноречие очаровывает душу), сидели в отдалении на склоне холма; они рассуждали о самых возвышенных предметах: о предвидении, всегда безошибочном, о воле – всегда свободной, судьбе – всегда непреложной; высокие думы их ищут разрешения непостижимых задач, теряясь в этом безысходном лабиринте. Потом они размышляют о добре и зле, о высшем блаженстве и конечной скорби, о страстях и бесчувствии, о славе и позоре, о всей этой суетной мудрости и философских заблуждениях. И, словно дивными чарами, заговаривают они на некоторое время свои страдания и тревоги; в сердцах их пробуждаются безумные надежды; или, словно тройным панцирем, вооружают их ожесточенные сердца упорным терпением.

Еще одни, составив большие отряды, отваживаются на смелое предприятие: отыскать, не найдется ли для них в этом ужасном мире более спокойного убежища. Они направляют свой полет в четыре различные стороны, вдоль берегов четырех адских рек, которые с шумом несут свои пагубные воды в огненное озеро, – вдоль реки смертельной ненависти, страшного Стикса; реки печали – глубокого, черного Ахерона; Коцита, в спокойных водах которого громко раздаются жалобные вопли, буйного Флегонта, с яростно клокочущими огненными волнами.