Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.

— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!

Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!

Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.

Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.

Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья. Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха. Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.

— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?

— Мира.

— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.

— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.

— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.

— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.

— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…

И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:

— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.

Инес не бледная.

Зеленая!

Как яблоко!

Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!

Она почти падает. Я поддерживаю ее.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.

— Меня зовут Антуан, — уточняю я.

Затем беседуем серьезно…

— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.

Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.

— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.

— Нужно доктора, — говорю я судье.

Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?

— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?

— Да, но это все!

— Уже не так мало.