А он перестал ходить ко мне.

Наконец мы договорились встретиться в месте, которое никто из нас толком не знал: в баре Боба. Пять вечеров подряд я напрасно прождал его там. Он смеялся надо мной. А потом позвонил мне утром от одного из своих любовников и извинился. И чем больше Рольф издевался надо мной, тем больше я ему прощал. Но однажды моя обманутая любовь превратилась в ненависть. (Именно так я и выразился!) Я принес с собой в бар оружие.

— Он так и не пришел бы, если б не острая нужда в деньгах, — вспоминал я. — Когда дверь открылась и показалась его красная куртка, я не выдержал и выстрелил ему в грудь. Я понял, что́ наделал, лишь когда услышал его крик. — Я замолчал, чтобы дать залу перевести дыхание. — Уважаемый суд, господа присяжные! Я убил Рольфа Лентца из ревности и должен понести за это достойное наказание.

Лишь взглянув на своих охранников, я сообразил, что́ произошло. Они грубо схватили меня и, толкая в спину, поволокли в комнату для задержанных. Щелкнули замки наручников. Никто не предложил мне стакана воды. Оба они отвернулись от меня, дав возможность отдохнуть от их болтовни. Я ничего не пропустил. Слышал, как снаружи барабанил дождь. Он стучал по крыше, а я беззвучно смеялся. Я стал, кем хотел. Преступления нет без жертвы, убийцы и того, кто признает убийцу убийцей. Мое преступление состоялось.

За время перерыва Зигфрид Реле словно вырос на десять сантиметров. Он поглаживал свой выбритый подбородок, наслаждаясь триумфом. Наконец нарисованный им отвратительный портрет стал походить на человека со скамьи подсудимых. А ведь он не держал на меня зла, лишь анализировал плохое во мне.

Аннелизе Штелльмайер тоже не могла скрыть разочарования. Работа больше не доставляла ей никакого удовольствия. Сейчас охотнее всего она удалилась бы на совещание с присяжными, чтобы поскорее вынести приговор. К сожалению, судья была вынуждена продолжать свое дело. Не в силах переварить мое признание, все они снова и снова пережевывали самые жесткие его куски.

— Почему вы сообщили об этом только сейчас? — спрашивали меня все.

И я отвечал им, что ведь это такой позор!

— Никто не знал, что я гомосексуалист, в том числе и мои близкие друзья. До определенного времени даже я сам.

Или я объяснял им, что чем дольше замалчиваешь тайну и загоняешь ее вглубь себя, тем труднее потом ее открыть. Или говорил, что не мог рассказать о плачевных обстоятельствах моего преступления, поскольку они выдавали мою беспомощность и слабость. Я предпочел вообще замалчивать причины убийства, чем признаваться в том, что совершил его, следуя животному инстинкту. Они проглотили это. Моя история показалась им логически связанной и хорошо сформулированной. Я остался доволен.

— Что вы чувствовали после всего этого? — поинтересовался прокурор.

Видимо, он хотел вытянуть из меня еще пару сенсационных признаний.

— Сначала облегчение, а затем ужас, — ответил я. — Ведь я убил самого дорогого для меня человека.

Теперь он мог расквитаться со мной за все мои репортажи из зала суда.

Бенедикт Райтхофер со своим «синдромом неудавшегося самоубийцы» оказался теперь как бы вне игры. Но он не сдавался. «Если хотите знать мое мнение…» — начал он и объявил, что его совсем не удивило мое признание.

— Только оскорбленная любовь способна пробудить в бесконфликтном человеке такую энергию, — сообщил он.

Далее последовали уже знакомые рассуждения об агрессии, направленной вовнутрь и вовне. Они объясняли все. Не зря профессор посвятил данной теме целые тома своих сочинений.

Наконец и Томас выполз из своего укрытия. Теперь его задача изменилась. Он должен был попытаться вбить в головы присяжным новое понятие «убийства в состоянии аффекта».