У меня хорошо получилось. Удалось зафиксировать взгляд, сохраняя серьезную мину. Даже очкарик не засмеялся. Я снискал себе популярность в качестве артиста разговорного жанра.

Мой верный охранник явился в камеру, когда совсем стемнело. Он отпер дверь, чтобы выпустить затхлый воздух моего пятимесячного заключения, и испугался, не увидев меня.

— Вы здесь, Хайгерер? — спросил он.

— Да, наверное, задремал, пакуя вещи, — солгал я. — Можно мне остаться тут на ночь?

— Не хотите уходить? — Он покачал головой.

— Я хотел бы сейчас побыть один, — объяснил я.

— В самом деле?

— Если позволите.

Он разрешил. Дверь захлопнулась. Я лег на пол и перевернулся на спину. Я никогда больше не встану. Я — мертвый жук.

27 глава

Внезапно я снова обнаружил себя в зале заседаний, словно матрос с потерпевшего крушение корабля, которого волнами вынесло на берег. Охранники последний раз усадили меня на скамью подсудимых. Я воспринимал их скорее как приятелей, с которыми пережил тяжелые времена. Впрочем, в этом плане никаких улучшений не предвиделось.

Оголенные запястья болели. Сегодня мои «друзья», похоже, забыли взять наручники. Не исключено также, что они их просто потеряли или сломали. Теперь они гордились мной. Прикасались ко мне без отвращения, потому что я не был голубым. Что-то говорили мне, видимо, о погоде. Я не слушал. Меня ничто не интересовало в этом зале. Судебное расследование завершено. Все поверили в мою невиновность и благородство. Я не знал, кто это все подстроил. Я вообще не был способен ясно мыслить. Чувствовал себя жуком, который лежит на спине и уже перестал болтать лапками.

Откуда-то сзади донесся печальный голос Зигфрида Реле, завершающего свое итоговое выступление. Он извинился, что неверно понимал обстоятельства моего преступления, одновременно предупреждая об опасности новых ошибок. Попросил присяжных не упускать из виду психологический момент.

— Подсудимый Хайгерер, — говорил Реле, — сам ощущает себя убийцей. Он осознает, что совершил тяжкое злодеяние. Может показаться смешным то упорство, с каким он отвергает болезнь своей жертвы, но разве это не лучшее доказательство того, что совесть его нечиста?

Ни один из присяжных не кивнул ему в знак согласия. Студент в никелированных очках улыбнулся мне. Я опустил голову.

Реле поблагодарил нацию, республику, суд, Уголовный кодекс и соответствующие его параграфы. Выразил удовлетворение тем, что дело мое, наконец, прояснилось и теперь мне ставится в вину самое легкое из убийств — «по просьбе жертвы».

— Но это тоже серьезное преступление, — заметил прокурор. — Представьте, что каждый будет стрелять в безнадежно больного, выполняя желание, которое тот высказал в минуту невыносимых мучений. В кого тогда мы превратимся?

Я кивнул, посочувствовав ему. Он выполнил свою работу лучше, чем могло показаться на первый взгляд. Сумел распознать добро и зло, хотя в сложившейся ситуации это не имело никакого значения.

— Перехожу к вопросу о мере пресечения, — произнес прокурор умоляющим тоном.

Однако после этой фразы в его словах прозвучала строгость. Словно у него снова отросла борода. Он напомнил, что для таких «человеколюбивых убийц», как я, законом предусмотрен срок тюремного заключения от шести месяцев до пяти лет. Реле попросил присяжных, невзирая на все смягчающие обстоятельства, не назначать мне минимального наказания.

— Нужно продемонстрировать общественности, что лишение человека жизни не может быть оправдано никакими мотивами, как бы благородны они ни казались.

И я с ним согласился.