Варвара же снова увлеклась. Теперь она несется по воле волн. На ее горизонте возникает красивый молодой человек по имени Андрей Иванович Шингарёв – врач, будущий трагически знаменитый депутат Государственной Думы (он будет убит пьяными матросами в 1918 году).

…Встреча в Париже у Чичкиной. Синеглазый доктор, что-то изыскано русское, что-то былинное в походке. Алёша Попович? Чурила Пленкович? И того, и другого понемногу, но и просто “млад – ясен сокол”, Иван Царевич, молодой месяц. И глаза. Сестра Настя позже, когда служила под его началом, писала о них: “Я знала, что могут такие глаза мой дух без возврата унесть. В них первая свежесть, ночная гроза, в них тайна глубокая есть”. Потянуло ли его ко мне с первой встречи так же трагически сильно, как меня к нему, не знаю. Но знаю: что-то началось. Стали видеться каждый день. Осматривали вместе музеи, Notre Dame; пригородные места. Иногда вдвоем, иногда с его сестрой, с Чичкиной и с П.Г. Смидовичем (теперь секретарь исполкома). Ярко-синяя шелковая рубаха, ярко-синие глаза. Они истлели теперь в земле, как и шелк этой рубахи. “Разбилась прекрасная форма”. Все парижские дни окрасились тогда этой живой лазурью глаз, глядевших на меня все пристальнее, все неотрывнее, все ласковее и тревожнее с каждым днем. В Медонском лесу уже была та торжественная грусть, которая стоит на страже входящих в душу серьезных чувств, уже можно было обмениваться долгими безмолвными взглядами. Можно было говорить о самом важном, о чем говорят с ближайшими друзьями. <…> То, что принесли в мою жизнь его глаза, было еще высоко и далеко от помыслов брачного характера. “Кто веслом так ловко правит через аир и купырь? Это тот Попович славный, тот Алёша-богатырь”, и “у ног его царевна полоненная сидит”. Эта царевна была я. Он часто читал это стихотворение; и другие стихи А. Толстого, своего любимого поэта. И у него в ту пору, я думаю, не было обо мне ни одной мужской, страстной мысли. “Вы, – сказал он мне однажды, – тень от облака ходячего, вас не прибить гвоздем к сырой земле”. В Россию решили возвращаться вместе, втроем, Андрей Иванович, его сестра Саша и я. Близость в вагоне, в тесноте создала новую, волнующую, земную тягу. Сестру, изнеженную и истеричную, уложили кое-как. Пришлось сесть тесно, прижавшись, друг к другу. “Давайте спать по очереди. Вы на моем плече, а я потом на вашем. У меня есть маленькая подушечка”. Это была наша первая и последняя брачная ночь. Без поцелуев и объятий, но в глубоком слиянии душ. Слышно было, как бьется сердце и свое, и другое, и в каждом ударе его – глубокое, трагическое счастье. Приподнималась с плеча голова, и встречали глаза долгий-долгий, откровенно любящий взгляд. Мелькнули, как сон из другой, из нашей общей жизни, ворвавшиеся в эту, разделенную навеки, – мелькнули Инсбрук, Зальцбург, Вена. На границе меня арестовали, – я взяла запретные рукописи с печатью Союз <…> Совет, которые дал мне Смидович.

Варвара вместе с Шингарёвым и его сестрой выезжает из Парижа в Россию. Луначарские – Смидовичи дают ей в дорогу сверток с запрещенной литературой. На границе был произведен обыск, и Варвару арестовали.

2 июля 1896 года, на пограничной станции Волочиск, при осмотре вещей у прибывших из-за границы, было обнаружено, что в саквояже домашней учительницы Варвары Малафеевой, между прочими вещами, находилась рукописная тетрадь с заметками противоправительственного содержания. В виду этого Малафеева была арестована и отправлена в С. Петербург. <…> Привлеченная к дознанию в качестве обвиняемой Варвара Малафеева объяснила, что, находясь для поправления здоровья в Италии, задумала, по окончании курса лечения, осмотреть Париж. С этой целью она получила от своих знакомых рекомендательное письмо к проживавшей в Париже Варваре Васильевне Чичкиной.